Уильям Келли - Другой барабанщик

– Но почему ты пришел именно ко мне? – Я подался вперед и сжал кулаки. Очень странно. Эта пародия на драму захватила меня, и мне даже стало интересно, во что она выльется. – Должен тебе сказать, что мы никогда никому не продавали эту землю. Так почему мы должны продать ее сейчас?

Он смотрел на меня и молчал.

– И почему именно участок на плантации? У нас есть земля южнее города. Та земля лучше.

Его губы едва заметно зашевелились:

– Мне не нужна та земля. Ну так что, вы продадите мне участок земли на плантации? – Он говорил раздраженно, почти злобно.

Наверное, я все же слишком южанин, потому что его чуть ли не хамоватый тон меня задел, и я прикрикнул:

– Ты бы последил за языком, Такер! А то у тебя будут серьезные неприятности.

И он тотчас ответил – так, что заставил меня устыдиться своих слов:

– А мы сейчас разговариваем не как белый и черный. Сейчас у нас другой разговор, мистер Уилсон.

Я ощутил жуткую усталость – и сдался:

– Разве ты не понимаешь, Такер, если я решу продать тебе нашу землю, то для этого должна быть какая-то веская причина. Понимаешь, я не могу просто отдать ее тебе. И подозреваю, что, даже если бы я предложил, ты бы отказался. Ты же хочешь за нее заплатить. – Я свернул разговор на финансовые рельсы и добавил: – А мне нужно быть уверенным, что ты сможешь соблюсти график платежей.

– Не будет никаких платежей. У меня уже есть нужная сумма.

– Откуда ты знаешь? Я же еще не назвал тебе цену.

– У меня есть деньги, чтобы купить двадцать акров. И, кроме того, вы же знаете, что вас устроит любая цена, какую я предложу.

После этих слов мы глядели друг на друга, кажется, бесконечно.

– Я-то знаю, но и ты скажи вслух, чтобы я это услышал, Такер. Это важно, чтобы я услышал. – Я чуть не умолял его.

Он кивнул:

– Я хочу эту землю на плантации, потому что там работал первый Калибан, и пришло время нам самим владеть этой землей.

– Что еще? – Я с волнением подался вперед.

Но он меня разочаровал:

– Не знаю. Когда я там окажусь, я узнаю. А пока могу сказать, что мой ребенок не будет работать на вас – и точка. Он будет сам себе босс. Мы слишком долго работали на вас, мистер Уилсон. Однажды вы пытались нас освободить, но получилось не очень, и теперь нам надо самим себя освободить.

Я выпрямился и стал рассматривать бумаги на столе.

– Сколько ты намерен заплатить, Такер?

Мы начали обсуждать цену. Такер назвал сумму своих накоплений, чего, как он и сказал, хватило бы на покупку по меньшей мере двадцати акров.

Я развернул карту земельного участка и указал ему на эти семь акров.

Такер кивнул:

– Вот эту землю я и хочу.

– Почему?

Между нами вдруг возникла доверительность и близость, как никогда раньше. Мы пришли к весьма странному соглашению, которое я не до конца понимаю, разве что я решился на нечто, что всегда хотел сделать, и это было примерно то самое, чему я надеялся стать свидетелем еще лет двадцать назад. А Такер осознал, что в его жизни что-то идет не так, и он пытался все исправить. Мы просто помогли друг другу добиться того, к чему каждый из нас по отдельности стремился.

– Эта земля имеет для меня особенное значение, – сказал Такер. – Об этом мне еще дедушка когда-то говорил. – Он не уточнил, о чем.

– Ну что ж, теперь это твоя земля. Завтра я составлю свидетельство о передаче права собственности.

Но он продолжал меня удивлять:

– Составляйте, но держите его у себя. Мне не нужны никакие свидетельства. Земля – моя, и, кроме того, вам эта земля все равно не нужна, и вы не станете потом обманом ее у меня отбирать. – Он произнес это, как бы улыбаясь про себя, но его губы не улыбались.

Это был приятный момент, одно из тех драгоценных мгновений душевного общения, которые мне редко доводилось переживать в жизни, и теперь мне хотелось его продлить. Я спросил, не хочет ли он выехать на место и осмотреть участок.

– Я имею в виду: прямо сейчас. Давай я тебя туда отвезу.

Он не ответил, а встал со стула и двинулся к двери. Я пошел за ним, а потом вдруг вспомнил кое о чем, что дал мне когда-то отец, когда я вернулся в этот дом. Он тогда выдвинул ящик письменного стола, достал небольшой предмет и отдал мне.

– Это не твое, – сказал тогда отец, – это принадлежит Калибанам. Но они еще не готовы это принять. Отдай им, когда сочтешь, что настала пора.

Он не уточнил, что это, но, стоило мне увидеть этот предмет, я сразу все понял, потому что мне, как и любому другому, была известно старое предание. Все его знали, всем оно нравилось, хотя все считали его не более чем выдумкой. Но когда отец отдал мне белый плоский камешек, я засомневался. Словом, я вернулся к столу, выдвинул ящик, нашел его под ворохом бумаг, где он лежал, чуть запылившийся, и, идя к Такеру, я развернул носовой платок, и камешек засверкал в свете настольной лампы. Я отдал ему камешек.

Он взял, а я внимательно наблюдал за его лицом и заметил, как увлажнились его глаза, причем раньше я никогда не видел, чтобы он был готов расплакаться или вообще выражал хоть какую-то эмоцию. Он положил белый камешек в карман, резко развернулся и вышел из кабинета.

По дороге к участку, когда Такер сидел рядом в машине, я вдруг поймал себя на ощущении, что за последние двадцать лет впервые сижу так близко с негром, вдвоем, впервые с начала моих рождественских каникул на четвертом курсе. Но в тот раз за рулем сидел Беннет и говорил, говорил без умолку, а я сидел рядом, опасаясь, что он не следит за дорогой и не сможет вовремя увидеть посреди шоссе слона через очки с темными стеклами, которые он ни с того ни с сего, без всякой причины стал тогда носить, и мы попадем в аварию и погибнем, так и не претворив в жизнь все свои грандиозные планы по переустройству мира. Помню, как мы, словно промокшие котята, ежились от холода в кабине грузовика. Да, именно тогда я в последний раз был бок о бок с негром! И не просто рядом на сиденье, но в гораздо более глубоком смысле.

Может быть, мне стоило попасть тогда в аварию и погибнуть. Как выяснилось, все равно я ничего не добился в жизни. Я не к тому, конечно, что мне хочется сейчас умереть. Это было бы слишком мелодраматично. Я хочу сказать, что очень многих людей, которых любил, я сделал несчастными, потому что мне всегда недоставало мужества осуществить свои планы. Потому что я был трусом, и всех вокруг я сделал трусами, даже хуже трусов, потому что они ожидали от труса каких-то активных действий.

Особенно Камилла, ждущая, терпеливая, верная Камилла. Она заявила свою позицию куда лучше меня, сказав, что поедет в Нью-Йорк, лишь бы я был счастлив. И теперь я понимаю, что она не кривила душой. Но я ей не поверил. Она лелеяла веру в меня, в которой я так нуждался, и коль скоро я не был готов ее веру принять, она перестала верить в эту свою веру. Я обесценил ее. И когда я осознал, что, в конце концов, она была человеком, способным размышлять, а не рабыней, не игрушкой и не просто южной женщиной, было уже слишком поздно. Я предал нас обоих.