Элизабет Джейн Говард - Смятение

У нее на глаза навернулись слезы.

– Лети, – произнесла она.

Он ушел, поезд неспешно загрохотал над рекой, а она сидела, глядя в окно (к тому времени в купе собрались и другие пассажиры), пытаясь разобраться в путанице своих чувств к нему. Обиды, раздражение, даже то, что ребенка придется родить без его открытой поддержки, что ей приходится столько решать денежных проблем, вся эта кутерьма с поисками жилья и самостоятельного обустройства с четырьмя детьми, нуждающимися в заботе, – она не знала, каким чудом может оплатить обучение троих мальчиков, не говоря уж об этом, еще одном. Родители Ангуса предложили немного на самого старшего, только у них тоже нет денег, да и мысли у них те же, что и у Ангуса: единственная подходящая школа – это Итон. Разочарование: вот к чему она пришла после четырех лет связи… вообще-то, больше четырех лет… и ничуть не преуспела в том, чтобы он ушел от жены и женился на ней… «Пусть даже я и не всегда этого хотела», – мелькнула мысль.

Когда она впервые встретила его, то в ее разуме и в душе все словно просто перевернулось: он казался самым привлекательным из всех знакомых мужчин, Ангус же, как поняла она тогда (до чего забавно, что раньше ей это в голову не приходило), был абсолютно никчемен в постели, совсем. Непробиваемый романтик, он увлекся ею потому, что она напоминала ему одну актрису, которую он видел в пьесе Барри и обожал, зато к сексу прибегал нечасто (с извинениями, как можно поспешнее и в темноте), как человек, проявляющий прискорбную, но неоспоримую слабость, с какой она, надеялся он, имела так же мало общего, как ему грезилось. Эдвард тоже, по-видимому, считал, что секс по большей части дело мужское, но, когда первые восторги улеглись, ей все ж пришлось признать, что он, похоже, не считается с ее чувствами, не обращает внимания на мелочи, что приносят удовлетворение, себя же он тешил до того открыто и до того щедро, что ей оставалось вести себя с ним почти с материнской снисходительностью. Он раздевал ее, любовался ею, никогда не упускал случая сказать после, насколько ему было хорошо, как чудесна она была во всем, и ей стало довольно легко лгать в ответ и думать не об Англии, а о нем. И он делал так, что они очень хорошо проводили время и по-другому. Помимо ресторанов, танцзалов, подарков (казалось, быть с ним словно значило всякий раз отмечать день рождения, который он, по его словам, устраивал) ее привлекала в нем страсть – тот очевидный факт, что им интересовалась едва ли не каждая встреченная женщина, но он оставался с нею, наделял ее ощущением силы и избранности. Разумеется, случалось, она раздумывала, насколько он верен, но в этом проявлялись неспешно возраставшие долгосрочные притязания на него. С готовностью принимать любую возможность – пусть даже лучшей политикой казалось неподтвержденное прегрешение. После смерти Ангуса причин желать Эдварда в мужья стало столько и сделались они так тревожно сложны, что стоило одной из них заявить о себе, как она тут же вновь загоняла все эти причины в самые темные уголки под защиту зонтика, каковым успела посчитать свою неумирающую любовь к нему. Разумеется, он был ее великой любовью: у нее от него ребенок, если не два, четыре года она терпеливо предоставляла ему себя, стоило ему захотеть, вся ее жизнь вращалась вокруг его присутствия, его отсутствия, его потребностей и его ограничений. Она никогда не заглядывалась ни на кого другого, ей сорок два, а значит, подсказывало чутье, вряд ли стоит начинать. Она глубоко и безвозвратно предана ему. Когда, как теперь, какая-то дьявольская крупица сомнения пытается возвысить голос, заявляя, что в их отношениях что-то не совсем так, она отвергает любые сомнения. Если что не так, она не намерена доискиваться. Она любила его – вот и все, что ей требовалось знать.

– Ты сказал ей?

– Не смог, старина, правда, не смог. Уже почти был готов, но не смог. – Потом, различив на лице брата выражение полного осуждающего недоверия, Эдвард прибавил: – Она же в любую минуту может родить, бога ради…

– Этого ты мне никогда не говорил!

– Ну так сейчас говорю. Я просто не в силах ее огорчить. Тем не менее, – добавил он спустя несколько мгновений, – формальности ей известны. Я никогда не лгал.

Повисло молчание. Эдварду удалось добраться до Ли Грин, уклоняясь от этого разговора за лихорадочным обсуждением конторских дел, по которым у них были разногласия, только он знал: Хью его спросит. Так же, как знал, что теперь в любую минуту он задаст следующий вопрос.

– Ребенок твой?

– Да.

– Боже! Ну и дела! – Тут он заметил, что брат одной рукой достает из кармана сигарету, удерживая руль другой рукой, причем самого его даже пробивает дрожь, и, сделав усилие, прибавил: – Бедный малый! Это ж кошмар, должно быть! – Сделав еще усилие (поскольку представить себе не мог, что у кого-то без этого мог бы быть ребенок), Хью выдавил из себя: – Ты, должно быть, очень крепко в нее влюбился.

И Эдвард признательно отозвался:

– Еще бы! Влюбился, и давно.

И пока они ехали обратно к дому, в котором больше не было Сибил, Хью больше не возвращался к этой теме.

– Мисс Миллимент, милая моя! Когда же это случилось?

– О-о… незадолго до Рождества, по-моему . На венке еще оставалось прилично ягод, а подснежники за воротами конюшни еще не взошли, так что, думаю, тогда и было. Я пользовалась чемоданом как подпоркой, и какое-то время он, казалось, служил сносно, пока, как сами можете видеть, не сломался от нагрузки.

Сломался, точно. Вилли, как только вошла в комнату мисс Миллимент в домике конюшни, сразу поняла, что во внимании нуждается не только кровать (поломка, ставшая причиной посещения), а вообще меблировка и практически все, чем владела мисс Миллимент. Открытая дверца платяного шкафа пьяно висела на одной петле, выставляя напоказ одежду, ту самую, в какой мисс Миллимент приехала два года назад и которая не только ощутимо нуждалась в чистке, но и, как предвидела Вилли, уже не подлежала починке. Тогда комнату торопливо обставили по указаниям Дюши, однако викторианское отношение той к спальням, занятым либо внуками, либо прислугой, зиждилось на том, что там не должно находиться ничего, кроме самого необходимого, необходимое же состояло из мебели, которую при любых иных обстоятельствах выбросили бы. Вилли вспомнила, как спрашивала мисс Миллимент, есть ли в комнате прикроватная лампа и письменный стол, и, когда мисс Миллимент ответила, что у нее нет ни того ни другого, Вилли просто распорядилась, чтобы эти вещи отправили в домик. Но прийти и взглянуть самой так и не удосужилась. Ей стало стыдно.

– Мне жаль, Виола, дорогая, что я доставляю столько хлопот.