Элизабет Джейн Говард - Смятение

Начали с чего-то похожего на паштет: «Готовят его, наверное, из полевых мышей или ежей, но на вкус изумительно», – за которым последовала форель на гриле и салат. Гермиона велела завернуть кости форели для магазинной кошки, бездомной животины, которую, как сама уверяла, нашла жалобно плачущей в Гайд-парке. «Вся насквозь в червях и блохах, но такая миленькая. От нее бедняга мисс Макдоналд подцепила ужасную сенную лихорадку, но тут уж ничего не поделаешь». Было известно, что к животным Гермиона относится добрее, чем к своим служащим, хотя возбуждает преданность к себе и у тех, и у других.

– Эдвард поведет вас вечером в какое-нибудь милое местечко? – спросила она, когда перешли к кофе.

– Он в отъезде, в Ливерпуле, кажется, следит за погрузкой дерева. Я приехала на концерт одного приятеля, – добавила Вилли насколько могла беззаботно, но почувствовала, что краснеет.

Гермиона изучающе глянула на нее своими холодными серыми глазами.

– Какая прелесть, – проговорила она.

После обеда Вилли отправилась купить кое-что на Бонд-стрит, сказав, что заберет купленную одежду, когда поедет на такси обратно. Купила косметику, лебяжью пуховку для пудры с шифоновой лентой, палочку твердого одеколона для Сибил (протирать ей лоб). Нигде не было духов, кроме лавандовой воды, единственных, которые ее мать позволяла девочкам. «Так я и чувствую себя как девчонка», – подумала Вилли. Странное и восхитительное ощущение: приехать в Лондон, не имея на руках обременительного перечня покупок для всего семейства – детские ботиночки для Уиллса и для Роли, летний жилет для тети Долли, заумную галантерею для Дюши (вроде жутких приспособлений для сохранения одежды), тональные кремы для Клэри и Полли, беготня за бритвенными лезвиями для мужчин, которых нынче всегда не хватает… о, на все это у нее ушел бы целый день, к концу которого она совсем бы выбилась из сил. Ей не надо наведываться с осмотром в пыльный дом на Лэнсдаун-роуд, не надо испытывать мучения за обедом с Луизой, когда разговор состоял бы из ее вопросов и нежелания Луизы отвечать на них. Ей не надо навещать Джессику в Сент-Джонс-Вуд, что неминуемо привело бы к порицанию сестры: Джессика, похоже, занята лишь необременительной волонтерской работой, которую вольна делать, когда пожелает, и не делать, когда не желает, – кончилось бы это обидой и завистью, чего никому не хочется. Вместо этого она накупила подарков: соломенную шляпу цвета кофе с молоком с венком из подсолнухов, переплетенных с лютиками и маками, для Лидии, жакмаровые шарфы для Рейчел и Зоуи, лавандовую воду для Дюши, коробку шоколадок для тети Долли и модельки машинок для Уиллса и Роли.

В такси, забрав одежду у Гермионы и рассекая по Бэйсуотер-роуд, она думала о том, до чего же приятнее выглядят Кенсингтонские сады сейчас, когда с дорожек убрали все оградки, и вдруг вспомнила, что ничего не купила для девочек: утром надо будет сделать.

Таксист помог ей занести коробки и пакеты в дом.

– Как я понимаю, у кого-то Рождество, – улыбнулся он. – И мы не знаем, что на все это скажет муженек, ведь так? На то они и женщины, ведь так? Мужчины делают – женщины берут. Мне не понять. Благодарю вас, мадам.

Дом Хью был опрятен, довольно чист, вот только воздух в нем был спертым, как в месте, где появляются нечасто. Свободная комната была на верхнем этаже, там же, на полпролета ниже, располагалась и ванная. Пока она мылась и облачалась в серый пиджак с шифоновой блузкой, решила, что ей нужно, даже необходимо выпить. Приближался концерт, а значит, встреча и последующее общение с Лоренцо, и она чувствовала, как начинает нервничать. Хью не станет возражать, если она выпьет, он даже сожалел, что не сможет вернуться вовремя и выпить с нею перед походом на концерт.

Ставни в гостиной были закрыты, а в буфете с напитками стояло несколько бутылок, из которых явно никто давно не наливал, по большей части почти пустых, но она отыскала одну с остатками джина и еще липкую бутылку ангостуры [11] Ангостура – популярная венесуэльская горькая настойка. , приготовила себе розовый джин и с бокалом в руке поднялась по лестнице плеснуть в бокал воды из-под крана в ванной.

Вооружившись коктейлем и сигаретой, Вилли занялась нанесением макияжа. Перестаралась, стерла все кольдкремом и начала сначала. Вторая попытка оказалась немногим лучше: она поняла, что по-настоящему не рассматривала свое лицо довольно давно (а для нее рассматривать значило критически оценивать). Теперь же ей было видно, что губы стали гораздо тоньше; как она полагала, это произошло после того, как ей пришлось удалить практически все зубы. Носогубные складки стали не только более выраженными, но и опустились ниже, что не доставило ей удовольствия. Она улыбнулась, но улыбка казалась искусственной, какою она и была: она не могла найти ничего, чему стоило улыбаться. Глаза и скулы оставались прежними, и, разумеется, никуда не подевался слегка раздражающий вдовий мысок, спускавшийся кособоким треугольником на лоб. Волосы поседели, что оказалось лучше, чем тот цвет устричных раковин, какой был у них немало лет, утешало и то, что они оставались густыми и вьющимися. Ее лицо из тех, что, оживляясь, становятся лучше. Она ни сейчас, ни прежде не была классической красавицей, такой как Джессика. Скорбные грезы прервал внезапный страх не найти такси в Лэдброк-Гроув и опоздать на концерт.

Но такси нашла и не опоздала.

Публики на концерт явилось много, церковь была почти заполнена, и хор (около шестидесяти человек, уже на месте) расположился полукругом в три ряда вокруг места, отведенного оркестру. Все хористы были в белых сорочках и – соответственно полу – в длинных черных юбках или брюках. Все они казались усталыми, поскольку почти все были любителями и перед выступлением успели отработать целый день, однако свет, исходивший от высоких бронзовых канделябров не льстил никому. Вилли глянула на тонкий листок с программой, отпечатанной с помощью трафарета фиолетовой краской. «Перселл, Барток, Клаттеруорт, – прочла она. – «Страсти святого Антония». Оркестранты (их было немного, камерный оркестр самого малого состава) занимали свои места, а потом появился он в черном фраке и белом галстуке. Легкой россыпью прошлись аплодисменты; когда, отвечая на них, он повернулся, ей показалось, что он ее видит, но особой уверенности не было.

– Честное слово, я увидел вас сразу , – убеждал он, – моего доброго ангела. – И он опять сжал ее руку, да так, что стало больно от колец. К тому времени они уже сидели в такси – наконец-то наедине.

– Куда вы меня везете? – спрашивала она, полная восторга при мысли об ужине при свечах в каком-нибудь приличном ресторане.