Элизабет Джейн Говард - Смятение

– А-а! Увидите, увидите, – ответил он, и она снисходительно улыбалась: он, похоже, был возбужден, как мальчишка… или как она сама.

Когда машина остановилась и он стал расплачиваться, она увидела, что они оказались на Керзон-стрит, совсем рядом с магазином Гермионы, у входа на Пастуший рынок. Вот будет странно, подумалось ей, если он поведет ее в тот же ресторан, где она обедала.

– Дайте мне вашу драгоценную руку.

И он вывел ее через широкую арку на узкую улочку (кругом была сплошная темнота), подвел к какому-то подъезду с незапертой дверью (Лоренцо не воспользовался ключом), и они одолели два лестничных пролета узкой и крутой лестницы.

– Куда это вы меня ведете? – спросила она, стараясь, чтобы в голосе звучали простое любопытство и веселье, однако сама не слышала ни того, ни другого.

– Вот, мой ангел, нам и выпал случай немного побыть наедине, – ответил он, возясь ключом в двери на площадке, куда они поднялись.

Он щелкнул выключателем, и свет залил маленькую захламленную комнатушку, окна которой были наглухо закрыты ставнями, а на полу теснились стол, два стула и широкий диван-кровать без покрывала. Стол украшали две бутылки из-под кьянти с воткнутыми в них свечками, тарелки и бокалы, рядом со счетчиком горел газовый светильник, а повыше над ним находилась каминная полка, заваленная пыльными открытками. В одном углу она заметила очень маленькую раковину с электрическим водонагревателем, подставка для сушки была завалена немытой посудой. Он возился со спичками, зажигал огонь и свечи на столе – от его суетливых шагов с ворсистого ковра вздымались легкие клубы пыли.

Вилли нерешительно встала в дверях, на месте, где он отпустил ее руку, она чувствовала себя в полном замешательстве, словно еще немного – и совсем растеряется; к этому чувству примешивалось и банальное разочарование. Ей-то местом для рандеву тет-а-тет виделся уютный, прелестный, романтический ресторан, а не эта убогая спальня-гостиная со спертым и немного смрадным воздухом; с другой стороны, у него был такой счастливый и восторженный вид и он так трогательно исполнял почетный долг хозяина: откинул бумажную салфетку с блюда на столе, на котором небольшой пирог соседствовал с двумя помидорами, потом бросился к раковине, рядом с которой в ведерке стояла бутылка вина, и, когда он раскручивал проволоку на горлышке бутылки, она поняла: шампанское. Вот он приблизился к столу, вынул платок, которым утирал лоб в конце концерта, и обернул им бутылку: «Подставляйте бокал, дорогая, или оно от нас убежит», – и высвободил пробку, вылетевшую с легким хлопком. «Ха-ха!» – вскрикнул он, словно пораженный своим достижением. Наполнил оба бокала по самые края и опустился на колено, вручая один из них ей. «Наконец-то!» – произнес он, не сводя с нее взгляда, в котором светилось пылкое обожание, такое волнующее и такое привычное.

– Присаживайтесь, дорогая леди, – взяв за руку, он повел ее к дивану, – здесь удобнее, чем на кухонных стульях.

Сам сел рядом. Выговорил хрипловато:

– Выпьем за нас.

Они выпили. Шампанское было теплым. Он посадил ее в головах дивана, и она заметила, что простыни и наволочки на подушках были заметно серыми. Мелькнула мысль, что, по-видимому, он не смог позволить себе вывезти ее на ужин и это было лучшее, что он в состоянии предложить, и она сказала, как великолепно отпраздновать шампанским его первое исполнение нынешним вечером. « Наше первое исполнение», – сказал он и подлил в бокал. Она не совсем вникла в смысл сказанного (явилась одурманивающая мысль: уж не собирается ли он ей посвятить «Страсти»?), а потому улыбнулась в ответ и согласилась на предложение снять пиджак: в комнате и в самом деле стало весьма тепло. Жил ли он здесь, пока жена лежала в больнице, и, кстати, как ее здоровье?

Нет-нет, здесь он не жил, просто одолжил на вечер комнатку у одного доброго приятеля, который сейчас в отъезде. У нее был гайморит, но бог миловал, прибавил он, ничего серьезного, но они заставили ее помучиться.

– Только сегодня вечером мы можем оставить позади все заботы. Мы свободны, как воздух. О, любимая моя, если б ты только знала, как жаждал я этой ночи! Позволь мне ласкать тебя!

И, выхватив у нее, поставил бокал на пол, затем обхватил ее голову в ладони и принялся осыпать лицо поцелуями. Начал на романтический лад со лба, перешел на глаза, но, когда добрался до ее губ, ее стал пробирать нервный страх, как бы его не занесло чересчур далеко.

– Мы должны быть… – удалось выговорить ей, но он запечатал ей рот поразительно крепкими губами и одновременно опрокинул так, что она оказалась полулежащей на кровати.

– Поужинать сможем после, – изрек он.

Тогда-то , окончательно и точно, Вилли осознала, чего он добивался – и для чего притащил в эту жуткую каморку. Не только сама комната, но и все вообще вдруг показалось жутким. После самой неприличной борьбы, в ходе которой она от него отбилась, Вилли села прямо и напомнила обо всех обязанностях, которые оба несли перед другими, и что они оба давали слово соблюдать их, ничем не нарушая. Удивительно, но поначалу он отнесся к этому так, словно дело было в ее стыдливости – даже жеманности (ей такое предположение ничуть не польстило). Но когда она заявила, что всегда считала, что их любовь должна быть платонической, в ответ он признался: да просто не нашлось возможности для чего-то получше. Дело было вовсе не в намерении отбить ее у мужа : он лучше других понимал неосуществимость этого , – но так, немного пошалить, сделать то, о чем никто никогда не узнает, в этом уж точно никакого вреда нет?

– Я люблю тебя до безумия, – прибавил он.

– Я люблю Эдварда, – ответила она.

Эта пара полуистин не убедила ни ее, ни его. Он обиделся, а она … она почувствовала, как все рушится, опускается от чистой, романтической привязанности до простой похоти . Омерзительно было смотреть на него, маленького потного дующегося человечка, – и как это только могла она наделить его стольким благородством и очарованием? Ее охватило нечто вроде смятенного отчаяния, когда она поняла, что большей частью их отношений упивалась в его отсутствие. Он не был – и никогда не мог быть – предметом ее мечтаний. Единственное, чего желала теперь Вилли, – уйти, выбраться из этого места.

Сделать это оказалось не так-то легко. Он перемежал предложения поесть и еще выпить с косвенными обвинениями: ничто в ее поведении не наводило его на мысль, будто он ей неприятен, – и, что еще хуже, перепевами все той же беспечной похотливой мелодии. Она почувствовала себя задетой и пришла в ярость: мысль о том, что она оказалась объектом чьей-то мимолетной прихоти, была до того обидно противна ее натуре, что ей вдруг стало легко подняться, заявить, что уходит, и не позволить ему проводить ее до такси.