Элизабет Джейн Говард - Смятение

Уложив одежду, Полли сообразила, что в гардеробе все еще оставались шляпы на верхней полке и обувь внизу под платьями. Придется отыскать еще один чемодан. Всего один и оставался: тот, что с мамиными инициалами, «С.В.К.». «Сибил Вероника», – произнес священник на отпевании. Странно все же носить имя, которым тебя никогда не называли, только при крещении и на похоронах. Ужасная картина: мама лежит в гробу, и ее засыпают землей – являлась на этой неделе так часто. Оказалось, Полли не может не думать о теле как о чем-то, чему нужны воздух и свет. Она тогда стояла онемелая и застывшая, пока читали молитвы и кидали землю на гроб, папа бросил в могилу алую розу, а она понимала, что, когда все будет кончено, они оставят маму там – в холоде и одиночестве – навсегда. Только она никому ничего такого не говорила: к ней относились как к ребенку, до самого конца постоянно пичкали живенькой, бодренькой ложью в диапазоне от возможного выздоровления до отсутствия боли и, наконец, милосердного избавления (при этом никто даже не замечал несоответствия: в чем же милосердие, если не было никакой боли?). Она не ребенок, ей почти семнадцать лет. Так что, хоть Полли и хотелось верить в ложь, когда потрясение минуло, ее захлестнули обида и гнев на то, что ее сочли недостойной правды. Всю неделю она выскальзывала из чужих объятий, уворачивалась от поцелуев, не обращала внимания на проявления заботы и нежности. Одна отрада: дядя Эдвард забрал к себе отца на две недели, позволив ей вволю презирать остальных.

Полли объявила о намерении разобраться в шкафу матери и при этом решительно отказалась от любой помощи. «Уж с этим-то я, во всяком случае, справлюсь», – сказала она тогда, и тетя Рейч, казавшаяся чуть лучше остальных, разумеется, согласилась.

На туалетном столике в беспорядке лежали мамины щетки в серебряной оправе, черепаховая расческа, хрустальная шкатулочка с заколками, которыми Сибил перестала пользоваться после того, как ее остригли, и небольшая держалка для колец с нанизанными на нее несколькими кольцами, одно из которых папа подарил на помолвку: необработанный изумруд в окружении небольших бриллиантов в платиновой оправе. Полли взглянула на свое кольцо – тоже с изумрудом, – которое папа подарил прошлой осенью. «Он ведь вправду любит меня, – подумала она, – просто не сознает, насколько я уже выросла». Презирать отца ей не хотелось. Все эти вещи на туалетном столике нельзя было отдать на распродажу. Она решила уложить их в коробку и чуть-чуть подержать у себя. Баночки с кремом, пудрой и румянами лучше выбросить. Она отправила их в корзину для мусора.

В комоде хранилось нижнее белье: два вида ночных сорочек, те, что дарил папа и которые мама никогда не надевала, и те, что покупала сама и носила. Отцовы были из шелка и шифона с кружевами и лентами, две из зеленого и одна из темно-кофейного атласа. Купленные самой мамой – из хлопка или фланелета, все в мелкий цветочек – подошли бы скорее для сказок Беатрикс Поттер [1] Элен Беатрикс Поттер (1886–1943) – популярная английская детская писательница и художница. – Здесь и далее прим. переводчика . . Полли продолжила: бюстгальтеры, пояса, лифы, гарнитуры, нижние юбки из гладкого трикотажа, все какого-то грязно-персикового цвета, шелковые чулки и шерстяные, несколько хлопчатобумажных рубах в клеточку, дюжины носовых платков в подобие пенала, который Полли много лет назад смастерила на итальянский лад из лоскутков, оставшихся от отреза чесучи. В самой глубине ящика с нижним бельем лежал небольшой мешочек, похожий на сумочку для щеток и расчесок, где обнаружились тюбик с надписью «Мазь Вольпар» и маленькая коробочка с какой-то забавной резиновой кругляшкой. Полли сунула и то и другое обратно в мешочек и отправила в корзину. Еще в том же ящике лежала очень плоская квадратная картонная коробка, внутри которой был завернут в выцветшую оберточную бумагу полукруглый венок из серебряных листьев и светлых цветов, рассыпавшихся под руками Полли. На крышке коробки стояла дата, выведенная рукою мамы: «12 мая 1920 года». Должно быть, это мамин свадебный венец, подумала Полли, пытаясь припомнить смешное фото на бабушкином туалетном столике: мама там была в поразительном платье, делавшем ее похожей на трубу без талии. Полли отложила коробку в сторону: нельзя выбрасывать то, что так долго хранилось как сокровище.

В нижнем ящике лежали детские вещи. Крестильная рубашечка, в которую последним наряжали Уиллса: изысканный белый наряд с вышитыми на нем тетей Вилли цветами клевера; кольцо из слоновой кости для режущихся зубов; клубок крохотных кружевных шапочек, погремушка из серебра и кораллов, похоже, прибывшая из самой Индии; несколько бледно-розовых вязаных вещиц, неношеных, предназначавшихся, предположила Полли, для того малютки, который умер, и большая, очень тонкая желтеющая кашемировая шаль. Полли пришла в замешательство, но в конце концов решила отложить все эти вещи подальше до тех пор, пока не найдет в себе силы спросить кого-нибудь из тетушек, что с ними делать.

Вот и еще один день прошел. Скоро настанет время пить чай, потом она займется Уиллсом, поиграет с ним, искупает и уложит спать. С ним выйдет то же, что и с Невиллом, подумала она, – только хуже, потому как Уиллсу четыре года и он запомнит маму надолго, а Невилл свою маму не знал совсем никогда. Уиллсу пока объяснить невозможно. Конечно же, они пробовали… она пробовала. «Ушла», – повторял он размеренно. «Мертвая на небе?» – высказывал предположение, а сам продолжал искать маму под кушетками и кроватями, в посудных шкафах и повсюду, куда мог добраться, он сделал вылазку и в эту пустую комнату. «Самолет», – сказал он Полли вчера, повторив сказанное про небо. Эллен тогда сказала, что мама перебралась на небеса, а он перепутал это с названием какого-то города и хотел идти встречать автобус. Он не плакал, зато стал очень молчаливым. Сидел на полу, беззвучно возился со своими машинками, играл с едой, но не ел и старался ударить тех, кто пробовал взять его на руки. Сестру он терпел, Эллен была единственным человеком, который, похоже, ему вообще был нужен. «В конце концов, – подумала Полли, – он, полагаю, ее забудет». Вряд ли будет помнить, как она выглядела, будет знать, что потерял мать, но не будет помнить, какой она была. Это казалось печальным совсем-совсем по-другому, и она решила не думать об этом. Потом задумалась над тем, что если о чем-нибудь не думать, то не будет ли это так же плохо, что и не говорить об этом, а ведь она совершенно не желает походить на свое жуткое семейство, члены которого, как ей представлялось, из кожи вон лезут, лишь бы идти по жизни так, будто ничего не случилось. Они не говорили об этом прежде, не говорят и теперь. Насколько она понимает, они не верят в Бога, ведь никто из них не ходит в церковь, зато все (за исключением Уиллса и Эллен, оставшейся присмотреть за ним) явились на похороны: стояли в церкви, читали молитвы и пели псалмы, а потом дошли до места, где была выкопана глубокая яма, и стали смотреть, как двое очень стареньких мужчин опустили гроб на самое ее дно. «Я есмь воскресение и жизнь, – сказал Господь, и тот, кто верит в Меня, не умрет» [2] В Евангелии от Иоанна сказано: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет; и всякий верующий в Меня не умрет вовек» (11:25–26). . Только она в это не верила, и они, насколько ей известно, тоже. Тогда что это такое? Она смотрела через могилу на Клэри, та стояла, потупив взгляд и прихватив ртом сжатые в кулак пальцы одной руки. Клэри тоже говорить об этом было невмочь, но она уж точно не вела себя так, будто ничего не случилось. В тот жуткий последний вечер, после того как пришел доктор Карр и сделал маме укол, а ее, Полли, позвали посмотреть на нее («Она без сознания, – говорили, – теперь она ничего не чувствует», – об этом заявляли как о каком-то достижении), она стояла, прислушиваясь к частому, хрипящему дыханию, и ждала, ждала, когда у мамы откроются глаза, чтобы можно было что-то сказать или, по крайней мере, могло бы наступить какое-то обоюдное молчаливое прощание…