Элизабет Джейн Говард - Смятение

– Тебе нужен подходящий пластырь, с салфеткой снизу.

– Знаю. Она дала мне с собой в школу коробочку, но я их все использовал. И, конечно, я не могу их выдавливать, не до всех достаю. Папу я не смог попросить. Подумал, может, ты согласишься.

– Конечно же, соглашусь. А ты знаешь, чем мама смазывала язвочки?

– Чем-то просто чудесным, – неуверенно произнес он. – «Викс», как думаешь?

– Это грудь растирать. Слушай. Я схожу принесу ваты, нужные пластыри и еще чего-нибудь, подумаю. Я мигом.

В аптечке в ванной лежал рулон пластыря с подложкой из желтой корпии, а вот из того, чем можно смазывать нарывы, попался один только «монаший бальзам» [4] Настой бензойной смолы (росный ладан) с добавлением алоэ, применяемый для лечения раздражений кожи и для ингаляций. , да и того оставалось на самом донышке. Придется обойтись этим.

– А у меня еще ячмень вскочил, – сообщил Саймон, когда Полли вернулась. Он сидел на кровати в пижаме.

– А его мама чем смазывала?

– Обычно она терла их своим обручальным кольцом, и иногда они проходили.

– Сначала займусь прыщами.

Занятие и само по себе противное, но становилось еще хуже оттого, что Полли понимала: ей придется сделать брату больно: некоторые прыщи мокли, у других торчали твердые блестящие желтые головки, которые в конце концов исходили гноем. Саймон всего раз вздрогнул, но, когда она извинилась, попросту заметил:

– Да нет. Только выдави все, что сможешь.

– А Матрона тебе этого не сделала бы?

– Господи, нет! Она вообще меня терпеть не может, и она почти всегда бесится. По правде-то, ей один мистер Аллисон и нравится, физрук этот, потому как он весь сплошь в мышцах, а еще мальчик, которого зовут Уиллард и у которого отец лорд.

– Бедный Саймон! Там все так ужасно?

– Мне там ненавистно и непереносимо.

– Всего две недели, и ты будешь дома.

Повисло недолгое молчание.

– Ведь как раньше уже не будет, а? – произнес Саймон, и Полли видела, как его глаза наполнились слезами. – И не из-за этой гадкой школы или гнусной войны, – бормотал он, отирая глаза кулаками, – это из-за моего проклятого ячменя. Они часто вскакивают. От них у меня глаза слезятся.

Полли обвила рукой жесткие, костлявые плечи. Жуткое одиночество брата, казалось, рвало ей сердце на части.

– Конечно, когда привыкаешь каждую неделю получать письма от одного и того же человека, а потом письма перестают приходить, сначала чувствуешь себя не очень, – сказал он с какой-то бодростью, словно это и вовсе не его беда. Потом вдруг выпалил: – Но она мне этого так и не сказала! На Рождество казалось, что ей намного лучше, а потом все это полугодие она писала мне и не сказала ни слова!

– И мне не говорила. Не думаю, чтоб она кому-то об этом говорила.

– Я не кто-то! – начал он и умолк. – Конечно, и ты тоже нет, Полл. – Он взял ее руку и, слегка тряхнув, пожал ее. – Ты с моими гнусными прыщами обошлась просто как волшебница.

– Залезай в постель, замерзнешь.

Саймон порылся в кармане лежавших на полу брюк, достал платок и высморкался в него.

– Полл! Подожди, хочу спросить тебя. Все время думаю об этом… и не могу… – Он примолк, потом медленно проговорил: – Что с ней сейчас происходит ? То есть она что, взяла и перестала быть? Или куда-то отправилась? Может, тебе это кажется глупым, только все это вообще… смерть, понимаешь, и все такое… я придумать не могу, что оно такое.

– Ой, Саймон, я тоже не могу! И я тоже столько пыталась это понять.

– Как думаешь, – мальчик кивнул в сторону двери, – они-то знают? То есть в любом случае нам ничего не говорят, так, может, это просто еще одно, о чем они считают недостойным упоминать?

– Сама думала об этом, – призналась Полли.

– В школе, конечно, толкуют про небеса, потому что притворяются страшно верующими: ну, знаешь, каждый день молитвы о живых, молитвы за каждого выпускника, кого убили на войне, а по воскресеньям директор ведет беседы о патриотизме, о том, что надо быть воинами Христовыми, чистыми сердцем и достойными школы. И я знаю, когда вернусь, он опять начнет про небеса. Только все, что они говорят об этом, мне кажется до того идиотским, что мне трудно поверить, будто кому-то захочется отправиться туда добровольно.

– Ты имеешь в виду играть на арфе и носить белые одежды?

– И все время пребывать в счастье, – жестко произнес Саймон. – Я же вижу, что люди просто вырастают из счастья, люди против него, потому что без конца заставляют других делать такое, что непременно обрекает их на несчастье. Например, отсылать тебя на бо́льшую часть жизни в школу как раз тогда, когда тебе, может, дома хорошо. А потом желают, чтоб ты притворился, будто тебе это нравится. Вот что, по правде, меня и сокрушает. Все время приходится делать то, что нужно кому-то другому, а потом еще и делать вид, будто это нравится.

– Мог бы и им самим сказать, полагаю.

– В школе никому говорить нельзя! – воскликнул в ужасе мальчик. – Скажешь что-нибудь подобное, тебя, считай, убьют!

– Наверняка не все учителя такие!

– А я не про учителей. Я про парней говорю. Все стараются быть одинаковыми, понимаешь. В любом случае, просто я подумал, спрошу-ка я тебя… ну знаешь, про смерть и так далее.

Полли быстро обняла Саймона, после чего оставила его.

Сейчас, подумала она, еще до того, как поиграть с Уиллсом, она напишет Саймону, уже решив молчаливо взять на себя еженедельную отправку ему писем в школу. Опустив шторы в комнате родителей, взяла коробку с безделушками и понесла в спальню, которую по-прежнему делила с Клэри. Пока Полли шла переходами до галереи над прихожей, она улавливала различные отдаленные звуки: Дюши играла Шуберта; граммофон в дневной детской наигрывал уже сильно поцарапанную пластинку «Пикник плюшевых мишек», произведение, которое ни Уиллс, ни Роли никогда не уставали слушать; радио Брига, который всегда включал приемник, когда не желал ни с кем говорить, и прерывистый стрекот старой швейной машинки, на которой, предположила Полли, тетя Рейч сшивала простыни с краев посредине – бесконечное занятие. Была пятница, день, когда обычно приезжали на выходные отец и вернувшийся на работу в фирму дядя Эдвард, только на этот раз дядя Эдвард увез отца в Уэстморленд. Не считая этого, все по-прежнему жили обычной жизнью, словно ничего и не случилось, обиженно думала Полли, разыскивая писчую бумагу для письма Саймону, которое собиралась написать в постели, где было чуточку теплее, чем в доме (в гостиной огонь разжигался лишь после чая – еще один способ Дюши сэкономить).

Она решила, что лучше всего будет сообщить Саймону как можно больше новостей о каждом члене семьи.

«Вот вести о людях, начиная с самого старшего, – написала она, что значило, начнется письмо с миссис Райдал. – Старушка Задира, бедняга, опять за завтраком разглагольствовала про кайзера: она всей душой на другой войне. Кроме него (я имею в виду кайзера), она много рассказывает о людях, о которых никто даже не знает, а потому ее беседу никто и не может поддержать. И у нее даже такая дорогая еда, как вареные яйца, оказывается на всех кофтах, так что тете Рейч всегда приходится их отстирывать. Мы привыкли, что такое бывает с мисс Миллимент, и у нее это выглядит забавно, а на Задире то же вызывает жалость. Дюши дает ей мелкие поручения, из которых она обычно выполняет половину. [Полли собралась было написать: «Она все время скучает по тете Фло», – но передумала.] Бриг теперь три дня в неделю ездит в Лондон в контору. Он попробовал вообще не ездить, но ужасно заскучал, а тете Рейч трудно было придумать, что с ним делать, теперь она сажает его на поезд, а потом отвозит в контору, а раз в неделю оставляет в городе и отправляется за покупками и всякое такое. На днях он собирается заняться пересадкой деревьев, которые намерен перенести на большое поле, возле места, где вы с Кристофером устраивали свой лагерь, а так слушает радиоприемник или просит, чтоб мисс Миллимент или тетя Рейч ему почитали. Дюши не очень-то обращает на него внимание (хотя ему, по-моему, все равно), просто идет и музицирует себе, копается в садике и распоряжается на кухне, хотя у нас осталось так мало запасов, что, кажется, миссис Криппс знает каждый продукт в лицо. Только старики, я заметила, не меняют своих привычек, даже если тебе или мне они кажутся очень нудными. Тетя Рейч, как я уже сказала, делает все, а к тому же еще и чрезвычайно внимательна к Уиллсу. Тетя Вилли с головой ушла в работу Красного Креста и еще ухаживает за больными в доме инвалидов, я имею в виду по-настоящему ухаживает, а не как Зоуи, которая просто приходит и сидит себе у несчастных больных. Зоуи опять сильно похудела и тратит все свободное время на подгонку одежды и на пошив новой для Джульет. Мы с Клэри обе в настоящем тупике. Не можем сообразить, как распорядиться своей жизнью. Клэри говорит, что если Луизе позволили покинуть дом в семнадцать лет, то и нам должны, но я напомнила, что тогда нас всего лишь пошлют в ту дурацкую кулинарную школу, куда попала Луиза, только Клэри считает, что даже это расширило бы кругозор, над которым нависла угроза (говорит она) сделаться невыразимо узким. Только нам обеим еще кажется, что Луиза стала более ограниченной с тех пор, как живет на свободе. Ни о чем не думает, кроме спектаклей да игры на сцене, и все рвется получить роль в радиопьесах на Би-би-си. Она ведет себя так, словно нет никакой войны, во всяком случае – для нее нет. Между нами, в семье ее весьма не одобряют, считают, что ей следовало пойти в женскую вспомогательную службу флота. Уже ввели карточки на горючее, не сказать, чтоб это как-то особенно нас затронуло, ведь весь уголь, который мы используем, идет на кухонную печь. Саймон, когда ты вернешься, я отведу тебя к доктору Карру, поскольку уверена, что он лучше справится с твоими прыщами. Должна идти, поскольку обещали Эллен выкупать Уиллса, а то ей очень тяжело нагибаться над ванной из-за больной спины.