Аяз Гилязов - При свете зарниц (сборник)

– Да. Хватит, довольно намыкались, шатаючись по свету! И откуда у человека столько терпения берётся?

– И что ты надрываешь моё сердце пустыми разговорами!.. Выглядишь ты совсем хорошо. Вот поправишься, станешь на ноги… Я-то пришёл было к тебе, чтобы совсем о другом потолковать.

– О чём это, Мирвали? – спросила Шамсегаян, насторожившись.

Он немного подумал и решил не говорить.

– Потом, как поправишься.

Шамсегаян, усмехнувшись, покачала головой и повторила:

– Довези до Карачурова! И сам там оставайся.

– Я?…

– Земляки потеснятся, приютят… Расскажешь им обо мне. Смотри же, не забудь, не поленись. Наверно, кое-кто помнит ещё… Хотя воды-то много утекло… Тридцать лет! Это же целая жизнь, а, Мирвали?… Народились и выросли новые люди. А мы с тобою их ине видели… Тридцать лет!

– Да-а…

Раздался осторожный стук. Мирвали обернулся. Дверь слегка приотворилась. В просвете горели огромные глаза девушки.

– Не уходи, посиди ещё, – сказала Шамсегаян.

Мирвали кивнул девушке и посмотрел на жену. Как бы ища опору, она сжала руку мужу и подвинулась к нему.

– На кладбище, ближе к Дубовой улице, есть берёзка. Она растёт в уголке, обнявшись с сосной… Высокая сосна! Если не будут против, похорони меня там. Когда жили в Карачурове, как поженились мы, я всё заглядывалась на них… Растёт берёзка себе, прижавшись к большой сосне… Казалось, и мы так будем жить.

– Врач-то что сказал? – Мирвали вздохнул и расстегнул ворот рубахи.

– Что ему говорить? Он-то старается. Утешает. Заставил принять лекарство, сделал уколы… Не тело, а душу мне надо лечить!.. Скоро, говорят, настанет такое время, когда ничто не будет терзать человеку душу. Кто знает. Не смогла вернуться в Карачурово на своих ногах и поклониться землякам. Ушли не попрощавшись. Тёмной ночью, тайком, словно волки. Не диво, что душа изболелась…

В дверь снова постучали.

– Побудь ещё, – опять попросила Шамсегаян.

– Это очень уж давние дела, – сказал Мирвали, недоумевая.

– Да, давние! Поэтому ты возвращайся, искупи наш грех: зайди ко всем родичам, ко всем землякам и передай поклон от меня. Скажи, что очень стосковалась! Подарки в чемодане. Сам смотри, кому что… Не забудь о ребятишках!.. Мирвали, отодвинь-ка занавеску!

Он поднялся, потянул занавеску в сторону, тонкая ткань, прикреплённая внизу гвоздиком, тут же порвалась. Наблюдавшая за мужем Шамсегаян осуждающе покачала головой:

– Разорвал-таки. Руки у тебя жёсткие, несуразные руки.

Лучи солнца заполнили комнату.

– И в Карачурове, наверно, такая же погода… Скоро будут дёргать горох… Жать рожь… Никто, наверно, не ждёт, чтоб приехала Шамсегаян… Никто не скучает о ней… Словно как и не жила на свете! Дитя человеческое, будто ведро с водой – свалилось и вылилось всё… Нет, Мирвали, мы с тобой были слишком жестокими к себе, самым дорогим не дорожили…

Мирвали, в жизни не разговаривавший с женой о таких вещах, слушал её с каким-то отчуждением. Хоть бы врач вернулся, что ли, или та девушка! Хоть бы в дверь постучали!

– Врач сказал, что Карачурово в той стороне. Я уже справлялась, – вполголоса сказала Шамсегаян и снова попыталась по возможности ближе придвинуться к Мирвали. Кровать была узкая, неудобная. – Смотри не вздумай хоронить меня тут. Довези до Карачурова и сам оставайся там… Не станешь же, словно бродяга, один-одинёшенек шататься неизвестно где. Там твои корни, там родимая земля. Всего-то, говорят, пятьдесят восемь вёрст. Там вот, недалеко…

Еле заметным движением ослабевшей руки Шамсегаян подняла с места огромного, как медведь, Мирвали. Он встал, прислонился к переплёту окна и посмотрел вдаль, на бескрайние поля. Постоял, затем резко обернулся.

– Шамсегаян! Не могу я вернуться туда! Нельзя мне. Не неволь. Нельзя…

Шамсегаян, пока он глядел туда, где было Карачурово, как-то странно вытянулась на кровати и молчала.

– Шамсегаян!

Перед больницей круто остановилась мчавшаяся на предельной скорости машина, из которой вылезли люди в белых халатах…

Когда врачи, прибывшие из районной больницы, вошли в маленькую палату, Шамсегаян уже навеки распрощалась с белым светом.

Мирвали стоял остолбеневший, без слёз, без слов. Его с двух сторон взяли под руки и вывели на свежий воздух. Прибывшим из района ничего не оставалось, как подтвердить, когда и по какой причине произошла смерть.

Мирвали снова сидел на том же берёзовом чурбаке. К нему подошёл молоденький врач, казавшийся без халата ещё более высоким.

– Абый!

– А?… Что такое?

– Наши возвращаются в район… Хоть крюк порядочный, но они согласны довезти покойницу до Карачурова…

– До Карачурова, говоришь? И ты, значит, про то же?…

– Она говорила, что вы туда едете…

– Туда… туда… Только с ними я не поеду.

– Почему?

– Так.

– А то мы на своей машине проводим.

– И ваша машина не нужна.

– Почему?

– Коня ты мне дай, коня! Если уж не смог сохранить ей жизнь, то не поскупись, дай коня!

Врач на секунду задумался.

– Что ж, ладно. И подводу дадим, и возчика.

– Возчика не надо. Один повезу… Не бойся, не украду коня.

– Я не боюсь.

– Если нужно, документы свои оставлю… Пойми, не хочется видеть мне живых людей!.. Коня обратно приведу… Я туда ненадолго… Быстро обернусь… Очень быстро!.. И папирос бы мне… Пачку бы!

Врач мотнул головой в знак того, что документов ему не надо. Достал из кармана брюк пачку «Беломора» и коробок спичек. Около ворот, усевшись на землю рядом с пятнистым облезлым псом, плачет мальчонка. Нос у него в веснушках,ноги в цыпках.

Из огромных глаз девушки падают крупные слёзы…

Ветер крутится по двору, ласкает грядку с ночными фиалками и относит на улицу их сладкий аромат…

На телеге, застеленной мягким сеном, васильками и клевером, вытянулась, устремив лицо в лазурно-золотистое небо родимого края, Шамсегаян…

Конь фыркает, опасливо косится на странную поклажу, роет копытами землю, и мелкие комья летят из-под его ног, словно стайка перепуганных птиц…

Врач стоит, положив ладонь на нагретую солнцем верею [8] Верея – косяк, столб у двери и у ворот. . Рядом сёстры и санитарки. Провожают. Телега катится по улице ровно, бесшумно.

На белых-белых гусей, сидящих на зелёной мягкой мураве, на мгновение падает большая чёрная тень Мирвали…

Сперва скрылись из глаз перегородившие деревню вдоль и поперёк всевозможные ограды, заборы и обвитые хмелем плетни с горшками и кувшинами на колышках, пелёнками и старыми серпами, затем не стало видно пожарной каланчи, сбитой из серых покорёженных досок, и пожарника, со скуки уныло подперевшего щеку; наконец исчезли окутанные вечерней влажной мглой тополя, росшие по берегам пруда и под мостом…