Екатерина Вильмонт - Перевозбуждение примитивной личности

Он во многом прав, а я дура. Во мне действительно скопилось много обид на него, наверное, не всегда справедливых, просто мне всю жизнь не хватало его любви, с самого детства. Надо постараться забыть их все, подвести под ними черту. Ну что делать, он такой человек…

— Ты лучше расскажи мне, почему ты стала археологом, раньше ты никакого интереса к древней истории не проявляла.

— Знаешь, когда погружаешься в древние века, это помогает забывать…

— По-видимому, плохо помогает, — засмеялся он.

И тут вдруг я подумала — в самом деле, это только иллюзия, я ничего не забыла, и никакие археологические раскопки тут не помогут, это не избавление, а всего лишь местная анестезия, и все мои боли при мне, наверное, если бы не наркоз, я бы со временем их изжила, а сейчас наркоз отошел и мне так больно, что сил нет… А ведь если бы я не стремилась избавиться от боли всякий раз, наверное, уже притерпелась бы…

— Ладно, Динь-Динь, помнишь Нюсю, нашу домработницу? Она всегда говорила: не журысь, девка. Помнишь ее?

— Еще бы! Когда ты обижал маму, она качала головой и приговаривала: «Ох, Юрок, Юрок, тебя кикимора болотная защекотит за твои грехи».

— Может, еще и защекотит, Кириллин день еще не миновал! Но ты, детка, забываешь еще фактор Андрея… Ведь это отчасти из-за него ты согласилась выйти за Харди.

— Нет! Нет! Он тут ни при чем… Но разве ты… знал?

— А ты как думала? Конечно, знал и навсегда с ним разошелся из-за тебя. Должно же быть у человека что-то святое… Дочь друга трогать нельзя, ни при каких обстоятельствах!

— А где он похоронен, ты знаешь?

— Нет. Скажи, сейчас у тебя есть кто-нибудь?

— Есть, — твердо ответила я, вспомнив о Рыжем.

— Вот и славно! — облегченно вздохнул отец.

Одной неприятностью меньше.

А чем, собственно, я лучше него? Я так же бегу от неприятностей, но он делает это легко и весело, а я тяжело, с тоской и мучениями. Мне бы его легкость…

— Вот тут ты уже можешь, наверное, кое-что узнать.

— Это тридцать шестой? Сейчас будет поворот направо? — На тридцать шестом километре находился когда-то военный городок, от которого до дачи было чуть больше двух километров.

Но в нашем поселке я ничего не узнавала.

— Отсюда дорогу к дому нашла бы?

— Не уверена…

— Вот сейчас направо, налево и третий дом по правой руке.

Но и дома я не узнала. Кустики моего детства стали огромными кустами, деревца — деревьями, да и дом изменился до неузнаваемости. Когда-то все дома в поселке были похожи друг на друга, различались зачастую только фигурками, укрепленными на колпаке для трубы. На крыше знаменитого шахматиста был конь, у египтолога профиль Нефертити, а у бабки с дедом — он был известным композитором, а бабка музыковедом — красовался скрипичный ключ. Помню, мама говорила: какая наивно-безвкусная затея! Сейчас я этих фигурок не заметила, и скрипичного ключа тоже не было.

— Да, — только и сказала я, войдя на участок. Перед домом вовсю цвели тюльпаны.

— Папа! Папа приехал! — раздался вопль, и на крыльцо террасы выскочил мальчик, хорошенький, как на рекламном снимке. Но тут же застыл, настороженно глядя на нас.

— Денька, иди сюда скорее! — восторженно закричал отец, приглашающе раскинув руки. — Знаешь, кто эта тетя?

Мальчик подбежал и, прижался к отцовской ноге.

— Это твоя старшая сестра, ее зовут Динь-Динь.

— Динь-Динь? Она китайка?

— Ну, во-первых, не китайка, а китаянка, а во-вторых, нет, она тоже моя дочка…

— Привет, — сказала я и протянула ему руку. — Ты Денис, а я Дина, просто папа когда-то так звал меня — Динь-Динь.

— Он нерешительно протянул мне руку.

— А где вы были раньше?

— Далеко. Я живу в Бельгии, слыхал про такую страну?

Он продолжал молча меня изучать.

— Ну ладно, пошли в дом! Вы тут посидите, познакомьтесь поближе, а я поднимусь к бабушке.

— А что у тебя в коробке? — спросил Денис.

— Ох, прости, это для тебя подарок. Вот, посмотри, может, понравится. — Собираясь к отцу, я наведалась в «Детский мир», где, конечно, тоже ничего не узнала, кроме мороженого — оно было почти такое же, как в детстве, — и купила брату безумно дорогую машину «скорой помощи» с массой каких-то приспособлений.

— Это реанимобиль?

— По-видимому, да!

— Здорово! Я ведь хочу быть врачом! Ты про это знала, тебе папа сказал?

— Нет, просто угадала.

— А моя мама, она не твоя?

— Нет!

И тут на крыльце появилась бабушка. Я замерла.

— Дина! — крикнула она и шагнула было с крыльца, но отец удержал ее за локоть. Наверное, боялся, что она упадет. Бабушка за эти годы изменилась меньше всех. Только похудела немного.

Я медленно пошла к ней.

— Возвращение блудной внучки! — как-то смущенно улыбнулась она. — Давно пора, между прочим. Ну, иди же скорее, я тебя поцелую.

От нее, как и прежде, пахло духами «Мицукоо, она была так же подтянута и аккуратно причесана, с превосходным маникюром. Но желания рыдать у нее на груди как-то не возникало.

— Дай-ка я на тебя погляжу. Ну что ж, ты хорошо выглядишь, не расплылась, форму держишь, молодец. Стиль у тебя появился…

— Ты тоже заметила, мама? — обрадовался отец.

— А ты, Мальвина, совсем не изменилась, просто чудо какое-то!

— Слышишь, Юра, она зовет меня Мальвиной! — улыбнулась она.

Моя бабка требовала, чтобы я звала ее по имени, слово «бабушка» приводило ее в ярость, но, поскольку волосы у нее и тогда были седые, а она еще их слегка подсинивала, я называла ее Мальвиной.

— Ты не голодна, Дина?

— Нет, что ты, мы же после обеда…

— Хорошо, пойдем ко мне наверх, поговорим по душам.

Говорить по душам в ее кабинете не хотелось.

Она сидела в своем ампирном кресле, совсем как тогда, когда в последний раз напутствовала меня перед отъездом за границу; «Динуша, пойми, перед тобой открывается мир! Ты сможешь путешествовать, жить, где вздумается, к тебе там будут относиться с должным уважением, а не сочувственно или презрительно, как относятся к нам, когда удается вырваться за пределы нашей тюрьмы. Ты не можешь себе представить, как унизительно выезжать за границу либо вместе с целым стадом, либо под чьим-то присмотром, но всегда без копейки…

Помню, кто-то рассказывал, как покойный Дмитрий Дмитриевич Шостакович, величайший композитор нашего времени, будучи в Вене, попал на какой-то вечер, где все что-то давали на благотворительные цели, а у него в кармане не было ни гроша, и он вынужден был снять с себя часы и бросить в общий котел! Чудовищно! Правда, говорили, он устроил потом грандиозный скандал, не то в посольстве, не то в Министерстве культуры. И это Шостакович! Они, вероятно, хотят, чтобы мы чувствовали себя за границей максимально плохо… А ты сможешь жить как белый человек!» Разумеется, она во всем была права, только я не хотела понимать…