Аннэ Фрейтаг - Вечность в тебе [litres]

Я знаю, ты будешь скучать по мне. И, вероятно, отреагируешь на это, погрузившись в работу. Так, как делала это всегда. Надеюсь, ты не забудешь, что у тебя есть еще и второй ребенок. Ребенок, который никогда не создавал проблем. Ты сейчас нужна Лиз. Ты нужна ей больше, чем когда-либо. Потому что она не поймет.

И даже если я чувствую угрызения совести по отношению к тебе – а я их чувствую, – труднее всего мне оставить ее. Она моя младшая сестра, и в ее мире я больше, чем сама жизнь. Я ее лучший друг. И всегда дома, когда она возвращается. Теперь меня уже не будет. Когда она узнает, что я сделал, это разобьет ей сердце. Для Лиз я был якорем. Но якорь сдерживает. Он останавливает любое движение. Думаю, когда меня не будет достаточно долго, она поймет это. По крайней мере, я надеюсь на это, потому что это правда.

Проводя свои исследования, я много читал о фазах скорби, и, если судить по Лиз, она довольно долго будет отказываться признать факт моего самоубийства. Она полностью закроется. Обычной предсмертной записки ей будет недостаточно, независимо от того, как именно объяснить в ней, почему я это сделал. Поэтому я прошу тебя не показывать ей это письмо. Для Лиз я придумал кое-что другое. Я написал ей электронные письма, и первое из них она получит к своему дню рождения. Остальные – в течение нескольких недель после. Я буду с Лиз еще какое-то время, останусь с ней, пока она не отпустит меня.

Ты тоже услышишь обо мне еще раз. Но нужно будет подождать.

Если мои действия когда-нибудь заставляли тебя усомниться в этом, ты отличная мать. И я люблю тебя.

Если не считать холодного лунного света, в комнате темно. Я стою у окна и смотрю на улицу, прижав телефон к уху. Луиза перестала плакать. Или это слезы, которых не слышно.

– Ты уверена, что мне не нужно прийти? – спрашиваю я.

– Сейчас без пятнадцати четыре, – говорит она. Ее нос заложен, и голос звучит хрипло.

– Ну и что? Путь все тот же, независимо от времени.

– Но тебе ведь завтра утром на работу. А мне на учебу.

– Это не имеет ничего общего с тем, что происходит сейчас.

– Моя мать дома. Мне кажется неправильным впускать тебя в квартиру тайком.

– Ладно, – говорю я. – Но ты же знаешь, что я пришел бы, чтобы обнять тебя, да?

– Правда? – спрашивает она.

– Правда, – говорю я.

Когда Луиза молчит, эта тишина громче всяких слов. Я знаю, что она никогда не попросит меня прийти к ней. Как бы ей этого ни хотелось. Потому что уже слишком поздно, потому что это глупо, потому что факт останется фактом. Ее брат мертв, и этого не изменишь. Неважно, приду я к ней или нет. Так что она берет себя в руки. Того факта, что она чувствует себя лучше, когда я обнимаю ее, недостаточно в качестве причины. Я такой же. Может быть, это нормально, когда ты ребенок-тень. Я невольно думаю о своей матери. Хотя и не хочу этого. О ней и о квартире, в которой вырос. Так бывает. Картинки возникают в голове прежде, чем я успеваю от них отмахнуться. То место никогда не было домом, потому что большую часть времени там было слишком темно даже для теней.

– Ты все еще там? – спрашивает Луиза.

– Да, – говорю я и выхожу в коридор. Там я вставляю ключ в дверь, надеваю ботинки с курткой и выхожу из квартиры.

Я знаю, что пойти к ней – это правильно. И ей не нужно просить об этом.

Я плачу в футболку Джейкоба, как маленький ребенок, стискивая мягкую ткань, словно это веревка, за которую мне нужно держаться. Мы стоим всего в нескольких метрах от уродливого фонтана, и, кроме нас, здесь никого нет. На улицах и тротуарах стоит призрачная тишина. Слышны только мои рыдания и свежий ветер в кронах деревьев. Такое ощущение, что мой брат умер дважды. Первый раз – 26 января 2017 года, а второй – сегодня ночью. Боль такая же. Тупая и глубокая, как рана, которая никак не перестает кровоточить. Я уже не могу вспомнить наш с Кристофером последний разговор. Или как я попрощалась с ним в тот день, когда он выпрыгнул из окна. Эта часть моей жизни просто исчезла. Словно я засунула ее куда-то далеко и теперь не могу найти. Что я сказала? «До скорого?» Или «Я скоро вернусь?» Не знаю. И еще я не знаю, откуда мне было известно, что что-то не так. Откуда я знала, что нужно вернуться. Я сидела за накрытым столом у бабушки, с куском торта «Захер» на тарелке, чашкой какао и смутным ощущением того, что мне не следовало оставлять Кристофера одного. Мама осталась с бабушкой, так как отношения у них и так были достаточно сложны. И, если бы она тоже ушла, бабушка никогда бы не простила ей этого. Она никогда не понимала ситуации с Кристофером. В ее мире не существует психических заболеваний. Есть только рак. Поэтому я поехала домой одна. Слишком поздно, как оказалось.

Я не помню, во что был одет Кристофер, когда он лежал там, на земле. Я все еще вижу кровь и его мертвые глаза. Наверное, на нем были джинсы и какой-нибудь свитер, как обычно. Но обуви не было. Он лежал на улице на морозе в темно-синих вязаных носках. Это я помню совершенно точно.

Джейкоб прижимает меня к себе, и мне кажется, что его руки не дают мне развалиться на части. Как внешний скелет. Или тугая повязка.

Я спрашиваю себя, почувствовал ли мой брат ветер. И был ли его конец таким, какого он хотел. Мне бы очень хотелось этого. Я надеюсь, что это был идеальный конец слишком короткой жизни.

Доктор Фалькштейн открывает дверь. Он одет в цветастую гавайскую рубашку, а его кожа покрыта загаром. Я смотрю на него так, будто он не настоящий, и это вызывает у него смех.

– Привет, Луиза. Рад, что ты пришла.

Он выглядит совсем по-другому. Кажется, моложе. Его волосы стали светлее, а морщинки вокруг глаз – глубже. У меня в голове не укладывается, что у него может быть такая пестрая рубашка. А он ее еще и носит.

Мы входим в кабинет: он пропускает меня вперед, и я прохожу мимо него.

– Диван, – изумленно говорю я и поворачиваюсь к нему. – Его нет.

– Одна пациентка недавно сказала мне, что он жутко неудобный. И была права.

– Вы заменили диван из-за меня?

– Да, – чуть слышно говорит он. – Пожалуйста, садись.

Новый диван выглядит как из старой школьной библиотеки. Он широкий и массивный, сделан из зеленого бархата, с большими продавленными подушками и ножками из темного дерева. Идеально вписывается в комнату. Интеллектуальный и уютный. Я сажусь. По ощущениям – то же самое, что и на вид.

Доктор Фалькштейн удовлетворенно улыбается, словно прочитал мои мысли.

– Итак, Луиза, – говорит он, – как прошли последние недели?

Когда вы рассказываете кому-то историю, то можете видеть реакцию на лице собеседника. Меняются крошечные нюансы: напрягаются и расслабляются мышцы, можно заметить короткий кивок, хмурый взгляд или вертикальную складку между бровями.