Аннэ Фрейтаг - Вечность в тебе [litres]

Я рассказываю доктору Фалькштейну все, начиная с писем Кристофера и заданий, которые он ставил для меня, и сна, который постоянно преследует меня, вплоть до Джейкоба и того времени, что мы провели в доме у озера. Я рассказываю ему, что мы вместе и что мы с Минг все выяснили между собой. Под конец я рассказываю ему о прощальном письме Кристофера и об окончательности, которую оно с собой принесло.

Доктор Фалькштейн слушает меня. Он заставляет меня чувствовать, что в данный момент нет ничего важнее меня и моей истории. И, когда я заканчиваю, на мгновение становится абсолютно тихо. Сказанное словно тонет в этом молчании.

Затем доктор Фалькштейн выпрямляется в своем кресле и спрашивает:

– Что это письмо изменило для тебя?

– Я уже не так злюсь на маму, – говорю я. – И понимаю, почему она не дала мне его.

– С тех пор она бывала дома чаще?

– По вечерам – да.

– И что ты по этому поводу думаешь?

– Непривычно.

– Вы говорили друг с другом? – спрашивает он.

– Вы имеете в виду, высказали ли мы друг другу, что чувствуем?

Он кивает.

– Нет. Но мы стали добрее друг к другу.

Доктор Фалькштейн откладывает свой блокнот в сторону.

– Когда ты думаешь о своем брате и о том, что он сделал, что ты чувствуешь?

– Я не могу это описать.

– Ты бы хотела что-то ему сказать?

Я не отвечаю.

– Может, о том, что тебе его не хватает, – говорит он. – Или что ты злишься на него.

Я перекатываю шарик на своем пирсинге.

– Ничего не сказала бы, – отвечаю я. – Он мертв. И не может меня услышать.

– А что, если бы все-таки смог? – спрашивает доктор Фалькштейн. – Если бы прямо сейчас он был с нами, в этой комнате?

Я представляю, как Кристофер сидит на подоконнике и болтает ногами над деревянными панелями батареи отопления. Его светло-русые волосы в беспорядке, как всегда, а глаза сверкают. Он снова выглядит как мой брат. А не как та оболочка, что лежала мертвой на земле. Его взгляд полон озорства, и на лице улыбка.

– Будь он здесь, – повторяет доктор Фалькштейн, – что бы ты сказала ему?

– Что я никогда не перестану по нему скучать, – говорю я, и мой голос дрожит, а потом срывается.

– Что еще? – спрашивает доктор Фалькштейн.

– Что он сломал во мне что-то, что уже никогда не починить, – я стараюсь не плакать, но все равно плачу и прерывисто дышу. В горле все сжимается и пересыхает. – Я бы сказала ему, что мне жаль, что мы не попрощались с ним должным образом.

Я прячу лицо в ладонях, как в пещере. Свет красноватый, а воздух влажный от моих слез. Я вижу себя стоящей в дверной проеме и заглядывающей в комнату Кристофера. И вспоминаю. Картинки внезапно возвращаются. Как горный массив за стеной тумана. Мой брат лежал в постели, и его взгляд был пустым и далеким. Я могла бы обнять его, немного посидеть рядом. Но я просто сказала «пока». Только «пока». А потом ушла. Потому что обиделась на него. Потому что хотела, чтобы он пошел на день рождения бабушки. Потому что он меня раздражал. А потом он умер.

Я чувствую руку на своем плече, приятно тяжелую и теплую, и поднимаю взгляд, смахивая слезы. Доктор Фалькштейн сидит рядом, держа передо мной коробку с бумажными носовыми платками. Ту же, что и в прошлый раз. Как и в прошлый раз, я вытаскиваю из коробки два и вытираю ими лицо.

Доктор Фалькштейн возвращается в свое кресло, и мой взгляд падает на подоконник, но Кристофера уже нет. Его уже давно нет.

Думаю, пора его отпустить.

Луиза была очень молчаливой, когда вернулась с терапии. Будто опустошенной. Я не стал спрашивать, как все прошло, просто приготовил нам gnocchi al forno [21] Gnocchi al forno ( итал. ) – запеченные ньокки. . После обеда мы перешли в гостиную, и я заключил Луизу в объятия. Я до сих пор обнимаю ее. Ее лицо на моем плече, рука – у меня на груди. Вся квартира пахнет томатным соусом и расплавленным сыром. Луиза любит плавленый сыр. Мне нравится готовить то, что она любит.

Мы вместе лежим на диване и смотрим первую часть документалки об уличной еде, фильм, про который я рассказывал Луизе на днях. Она сама предложила его посмотреть. Понятия не имею, нравится ли ей, потому что не вижу ее лица. Чувствую только равномерное дыхание Луизы и ее грудную клетку, прижимающуюся к моей.

Когда я гадаю, не заснула ли она, в комнату входит Артур. Он бросает взгляд сначала на нас, а потом на телевизор.

– Не может быть, – говорит он, недоверчиво глядя на меня. – Сколько еще раз ты собираешься смотреть этот странный фильм?

Я наклоняюсь, беру пульт и ставлю видео на паузу.

– Ты что-то хотел? – раздраженно спрашиваю я.

– Ничего особенного, – говорит он. – Просто посмотреть фильм.

– Как хорошо, что у тебя в комнате есть второй телевизор, – отвечаю я.

– Все ясно, – он закатывает глаза. – Можно мне хотя бы доесть ньокки?

Я не могу сдержать смех. Он и не собирался смотреть с нами документалку или еще какой-нибудь фильм. Ему просто нужен был повод, чтобы добраться до еды.

– Конечно, все, что осталось, – твое.

– Это я и хотел услышать, – удовлетворенно говорит он, а затем добавляет: – Приятного вам обоим вечера.

Он подмигивает нам и исчезает в коридоре. «Что за идиот», – думаю я.

– Он вообще не хотел смотреть фильм, – говорит Луиза. – Ему нужна была твоя еда.

Она сидит рядом со мной, подтянув к себе ноги в тренировочных брюках. Не похоже, что она спала.

– Так и есть.

– Давай смотреть дальше? – спрашивает она.

– А ты хочешь?

Она кивает, потом возвращается обратно на свое место на моем плече, а я кладу руку ей на голову и нажимаю на Play.

Вторую часть документального фильма мне в основном пришлось смотреть в одиночку. Джейкоб заснул менее чем через четверть часа после начала второй серии и все еще спит.

Когда по экрану уже бегут титры, я беру пульт, перематываю на пятнадцать минут назад и снова смотрю отрывок из Мексики. Я и не знала, что там существует День мертвых. Шумный и красочный праздник, который местные отмечают необычно радостно. У нас приняты лишь погребение и подношение бесконечных венков. Скорбящие носят траур и, одетые в черное, сидят на жестких деревянных скамьях, снова и снова повторяя одни и те же фразы. Они делают это до изнеможения. До тех пор, пока мысли не станут невозможными. По крайней мере, так было на похоронах Кристофера. Церковь в начале февраля была холодной и сырой. Традиционной и католической. Такова была воля бабушки. Мне же это показалось кошмарным. Ничто в этой церемонии не имело с моим братом ничего общего. Думаю, он предпочел бы нечто иное. С другой стороны, возможно, ему было все равно. Все, чего он хотел, исчезло. А его самого не стало.

Я беру свой телефон с журнального столика и набираю в поисковике «День мертвых». Первый результат – запись в Википедии. Захожу в нее и просматриваю текст.