Аннэ Фрейтаг - Вечность в тебе [litres]

Вскоре я узнаю, что Dia de Muertos [22] Dia de Muertos ( исп . «День мертвых») – праздник, посвященный памяти умерших. – один из самых важных праздников в Мексике. За ним стоит вера в то, что духи мертвых возвращаются из загробной жизни раз в году к концу сезона сбора урожая. Якобы они делают это, чтобы навестить своих близких. По этому случаю мексиканцы украшают свои города и кладбища цветами и черепами. Все становится красочным и шумным. День мертвых – не траурное мероприятие. Наоборот. На самом деле это больше похоже на народный фестиваль, где играет музыка, а люди танцуют и едят. А ночью кладбища сияют от света свечей. Существует много разных традиций, и многие из них варьируются от региона к региону. Больше всего мне понравился обычай прятать небольшие подарки для умерших возле их могил, чтобы, уходя, они могли взять их с собой в загробную жизнь. Усопшим оставляют те вещи, которые они любили в этом мире.

Я смотрю на Джейкоба, который лежит рядом со мной и спит. Его лицо полностью расслаблено. Он дышит спокойно, сонная артерия размеренно пульсирует. Я осторожно касаюсь ее кончиком указательного пальца, а затем откидываюсь назад и закрываю глаза.

Мне бы хотелось, чтобы День мертвых был и у нас. Хорошо, если бы смерть стала менее черной и угрожающей. И не такой до ужаса окончательной.

Думаю, мне бы жилось гораздо лучше, если бы между сегодняшним днем и тем, когда я снова увижу Кристофера, была не целая жизнь, а всего лишь один год. Это было бы как празднование дня рождения, только наоборот. Эта мысль заставляет меня улыбнуться. И немного погодя я тоже засыпаю.

Я сижу на зеленом диване у доктора Фалькштейна. Сам он – у телефона. И пока я жду его и смотрю в окно, то удивляюсь, почему в немецком языке есть только одно слово, обозначающее небо. Мертвые уходят в небо, небо – голубое. В английском языке для обозначения этих понятий существуют разные слова. У них есть sky [23] Sky ( англ. ) – небо, небеса. и heaven [24] Heaven ( англ. ) – рай. . Словно это две разные вещи. Готова спорить, Кристофера тоже когда-то занимал этот факт. Он постоянно размышлял о таких вещах.

Солнце стоит низко, бросая свой теплый свет на стены, и я рассматриваю тени. Хаотичные, неясные и полупрозрачные. Я часто чувствовала себя такой же. Словно я всего лишь часть того, чем могу быть. Мой взгляд задерживается на олене, который стоит на поляне. На его высоких рогах. Раньше, если кто-то меня дразнил, мой брат точно так же вставал передо мной. Я была робкой и неуверенной в себе, а Кристофер был бесстрашен. По крайней мере, так мне казалось. Мне не нужно было меняться, потому что у меня был мой брат. А потом его вдруг не стало.

Помню, как утром в день похорон я стояла в ванной и смотрела в зеркало. В пустое лицо в обрамлении гладких, почти черных и, словно тонкие занавески, прямых волос. Я будто в первый раз увидела себя настоящую. Слабую и маленькую, с трещиной в душе. И тут, на полке, я заметила бритву Кристофера, специально предназначенную для длинных волос. Она лежала так, словно ждала меня. Длина была установлена на три миллиметра. Я включила бритву, поднесла ее к голове и сбрила волосы. Просто так. Это было очень просто. Полный разрыв между до и после. Словно мне хотелось показать миру, что я уже не та. Что я больше не тень, а новая я, спрятанная глубоко внутри и которая существовала всегда. И теперь я стояла и смотрела на себя. Но в зеркале видела не только себя. В моем лице был какой-то намек на Кристофера. С того дня я стала ощущать себя по-другому. Словно моя слабость на самом деле была связана с моими волосами, а не с тем, что я прячусь за ними.

Через неделю я проколола себе губу. Пирсинг тоже не планировался. Я просто проходила мимо магазина, остановилась и вошла. Когда они попросили мое удостоверение личности, я рассказала им о своем мертвом брате. О том, что он выпрыгнул из окна. После этого им уже не нужны были документы. Они вонзили мне в нижнюю губу иглу, а я наслаждалась болью. Может быть, потому что она была физической, а не душевной. Ощутимой. Болью, которая проходит. Как при татуировке.

Дверь открывается, и в комнату входит доктор Фалькштейн. Он выглядит напряженным.

– Прошу прощения за опоздание, Луиза, – говорит он, усаживаясь напротив меня в свое кресло. – Я полагал, что все пройдет быстрее.

– Нет проблем.

– Благодарю за снисхождение.

Такие люди и в самом деле существуют. Они действительно так говорят. «Благодарю за снисхождение».

– А теперь вернемся к тебе, Луиза, – он откидывается назад и смотрит на меня. – Наш последний разговор очень тебя расстроил. Как ты сегодня?

– Лучше, – говорю я. – Рассказывать особо нечего. Большую часть времени я находилась дома или на учебе.

– Где была твоя мать? – спрашивает он.

– На курсах повышения квалификации.

Доктор Фалькштейн хмурится, и его оценивающий взгляд задерживается на мне.

– Она пыталась отказаться, – говорю я, – но не вышло.

На мгновение он кажется удивленным тем, что я принимаюсь защищать свою мать, но никак не комментирует это.

– Могу я спросить вас кое о чем? – спрашиваю я.

– Конечно.

– Вам знакомо такое ощущение, когда вы счастливы, хотя на самом деле не должны быть?

– А ты счастлива? – спрашивает он.

Я киваю.

– А почему ты не должна быть счастливой?

– Потому что мой брат мертв, – говорю я. – Если я действительно так сильно любила его, то как могу быть счастлива?

– Здесь совсем другая взаимосвязь, – говорит доктор Фалькштейн. – Ты счастлива не потому, что он мертв.

– Да, но мне кажется каким-то эгоистичным то, что я чувствую себя счастливой. Будто это неправильно.

– Быть счастливой не может быть неправильно, – говорит он.

– Может быть, но… – я прерываюсь на середине фразы. – Я ощущаю вину.

– Перед кем? – спрашивает он.

– Перед моим братом.

– Просто чтобы я правильно понял. Ты чувствуешь себя виноватой перед Кристофером, – говорит доктор Фалькштейн, – хотя он покончил с собой.

– Да.

– То есть тебе нельзя быть счастливой, потому что он покончил с собой. Правильно?

– Нет, не потому, что он покончил с собой, а потому, что он мертв.

– Но он мертв, потому что покончил с собой, – говорит доктор Фалькштейн. – Это было его решение. Он этого хотел.

– Я знаю. Но это не меняет того, что я чувствую угрызения совести.

Доктор Фалькштейн откидывается в кресле и смотрит на меня несколько долгих секунд.

– Ты и впрямь примечательная девушка, Луиза.

– Почему? – спрашиваю я.

– То, что сделал твой брат, – один из самых эгоистичных поступков, которые может совершить человек. И, несмотря на это, виноватой себя чувствуешь ты.