Надежда Михайловна - Нужным быть кому-то (СИ)

— Максимушко, чё там в Европе-от деется? Как они… эти, што мужиков любют, не перевелися?

— Нет, дед, наоборот, кой где жениться разрешено, однополые браки.

— Тьфу, страмота! — плюнул дед, — с жиру бесются, или мозгов совсем не имеют. А чё ты там так долго был?

— Так вышло, в Прагу, вон, смотались, пивка попить знаменитого, — Макс как-то странно ухмыльнулся и помрачнел.

— Чёй-то ты посмурнел, ай пиво тоже дерьмовое стало?

— Да я не особый знаток пива, Прагу вот зато посмотрел… много чего увидел… — Макс опять замолчал, что было на него совсем не похоже.

— Вась, — вкрадчиво произнесла баб Таня, — ты чё к нему вяжесся? Внучек ещё от перелёта не отошел, а ты как чирей на заду…

— И правда, штой-то я, а позволь узнать, Виктор Матвеич, што ты думаешь об… — дед начал дотошно выспрашивать батю Максова о политиках.

Макс, пошептавшись с Калиной, пошел к ним поспать, — уморился сильно, проспал допоздна.

Народ уже разошелся по домам, когда он взъерошенный и заспанный ввалился к баб Тане.

— Бабуль, мне бы с тобой посекретничать, а? Оденься потеплее и пойдем, посплетничаем.

Вышли, сели на лавочку у сарая, в затишке.

— Блин, так противно, плеваться не перестаю, на душе пакостно, никому сказать не могу, ты меня выслушай, а?

— Максимушко, ай жениться придётся, как его… а, по залёту?

— Чё? Ну ты даешь! Не, ща девки умные пошли, да и нас на кривой козе хрен объедешь, да и не такой уж я и озабоченный бабник, обидела, прям, чесслово! Да не о том речь… Я… а, кароч, когда были в Праге, — он помолчал, — там, в центре, как и везде, всё подороже, а Витёк там пару лет тусовался, ну и знает всякие забегаловки подешевле, не, там приличные такие, маленькие кафешники, да и еда приличная. Сели мы, сидим, общаемся, с нами Рик ещё увязался. Он по русски не бум-бум, вот и треплемся на аглицком, я спиной к стойке сижу… анекдоты, всякие байки травим, все нормально, гогочем. Хозяин, такой толстый, одышливый мужик пару раз пиво принес, потом извинился, сказал, что если будем ещё чего заказывать, позвать погромче Элен. Ну, Элен, так Элен. Народу-то немного, столиков восемь там, все почти разошлись уже, а мы чё-т разохотились — пиво закончилось, я и гаркнул: «Элен, пару Пльзенского, плиз!» на аглицком же. Подошла какая-то… я повернулся, а она на меня уставилась, вся побелела, и пиво у неё из рук хрясь на пол. Мы все в брызгах пивных, а она стоит и трясется… потом: «Максим, это ты?» Вгляделся зачуток… эта, которая меня на свет произвела… как назвать лучше? Курва? Подлюка? Ах ты, думаю, сыночка встретила, не прошло и двадцати лет… Вежливо так, по аглицки, отвечаю: «Да, мисс, меня зовут Максимилиан, а что?» Она смотрит на меня, а тут уже бабенка подлетела со шваброй, чего-то у этой спрашивает… ну, она, видать, малость отошла и говорит мне на русском: «Простите, я ошиблась, приняла Вас за давно потерянного сына, Вы с ним очень похожи.»

— Я морду ящиком, поворачиваюсь к Витьку — вроде не понял, Витек — кореш свой, тут же просек и переводит мне на английский. Ну, я как джентльмен, ответил вежливо, что, мол, бывает, а у самого… как дерьма наелся. Вот чё надо? Когда свалила от нас с батей, все до копеечки со счетов сняла, мы с ним на хлебе и макаронах полгода жили… Козырь вон с нами последним делился… А эта… она чё думала — я от радости вскочу и начну орать? Мне её матерью назвать язык не повернется, я, может, злопамятный. А? Какие на фиг родственные чувства? Да и не верю я таким, опять же батя… у него мотор и так барахлит, и кто знает как бы он отреагировал на такое… Карооч, так мне тошно, вот зачем я ей понадобился? Не верю я ей, или старость подкатила, у сыночка на шее посидеть захотелось? Ишь, давно потерянного сына… брошенного! Забыла, похоже, как орала на меня — «выродок». Ты, бабуль, мудрая, успокой мою душу, а? Я в таком раздрае и дерьме ещё не был.

Баба Таня приобняла его:

— У каждого бывают испытания, кто-то выдерживает, кто-то ловчит, кто-то за счет других вылезти старается. Вы с твоим отцом свое испытание выдержали, как подсказывает тебе твое сердце, так и делай.

— Сердце мне еще тогда подсказало: батя для меня все — и отец, и мать, и дед, и бабка. Ща вот, правда, вы с дедком есть. Не, я над батей трясусь, он у меня мужик кремень, а та мадам… чужая она.

— Ну и отпусти, зла не держи, пусть живет, как может, у вас своя жизнь. Только сдается мне, что вот сейчас-то, после того, как она увидела тебя, зачнется у неё собственный ад. Пусть ты и не признался, а ведь затрясло её всю… Да, аборты делать — страшный грех, но дите малолетнее бросить, это самый страшный грех.

— Вот и гоняю: мало ли, вдруг той мадаме приспичит чего-нить, ну, там, позвонить, или встретиться как бы случайно, я уже всех предупредил — и главбуха, и начальника охраны, и секретаря его, не дай Бог, чего пропустят… Может, у неё деньги кончились или еще чего? Не, батя тогда же подстраховался, как только немного наладилось у нас с ним, он через мужика одного, ушлого такого адвоката нажал на неё, ну, она и подписала отказные бумаги на меня, могли ведь и за задницу взять за кражу со счетов-то. Так что не было у меня матери, а ща она зачем?

— А давай-ка завтра твоего батю к Феньке-Афанаське свозим?

— Эт чё такое — Фенька-Афанаська, оно какое-то?

— Сам ты, оно. Раньше имена-те по святцам давали при рождении, а там то ли батюшка выпимши был, то ли с великого похмелья, ну и назвал её Афанасия. Пока маленькая была, звали Афанаська, а в школе учительница возмутилась, что за имя такое, нелепое, ну и прозвала ей Феней. Она, Феня-то, в травах дюжеть много понимает, раньше-от сама собирала травы и сушила как-то мудрено, и кажную в свое определенно время рвала, а и лечились у неё многие. А сейчас стара стала, почти не ходит по лесам-от, но травушки понемногу собирает, уговори батю и поедем к ней, совсем не вылечит, а полегше наверняка, станет, там же никакой химии. У меня годов несколько грудная жаба была, как только не лечили, а вот травки меня на ноги и поставили, да и деушки наши с ней дружбу завсегда водили и водят.

— О, это то, что доктор прописал, во сколь поедем?

— А поутру.

А у деда Васи спорили Марина с Сашей: надо было одиннадцатого ехать в Питер, к Сольевой (и так уже срок прошел, там ещё и Сольева приболела, почти месяц не работала), Маришка хотела сама поехать, но Горшков был категорически против, через три с половиной месяца рожать и рисковать он не хотел.

Маришка сердилась, ей непременно надо было самой с сыночком поехать, спор никак не заканчивался, и она еле сдерживала слёзы, когда явился чумазый Санька.

— Мама, ты почему плачешь? Папа?

— Да, Сань, в Питер тебе надо ехать к Эллине Арвидовне, а мамочке с животиком не надо бы.

— А чего тогда ты плачешь, мы с бабой Леной поедем, там же уколов не будет, а больше я ничего не боюсь!