Вера Колочкова - Летят перелетные птицы [= Анино счастье] [litres, авторский текст]

– Ань, Анюточка… – вплыл в картинку ласковый мамин голос, – проснись, тебе на работу пора…

– М-м-м…

Хотела поднять веки, а они вдруг свинцовой тяжестью налились. Плещет под ними солнце, не отпускает из сонной картинки.

– Ну же, доченька! Опоздаешь! Полвосьмого на часах!

С трудом села на постели, не открывая глаз.

– Не могу, мам…

– А что с тобой? Заболела?

– Да… Плохо мне, мам…

Тело и впрямь ломило в температурном ознобе. Казалось, болело в нем все, каждая жилочка. Чуть приоткрыла веки, и зыбкий утренний свет полоснул по глазам, отдаваясь болью в голове. Что ж, обычная реакция организма на стресс. Пресловутая психосоматика, ясен перец.

– Может, из поликлиники на дом вызов сделать?

– Да брось, мам… Это же мой участок, что я, сама себя вызову?

– И что же теперь делать?

– Да ничего. Сейчас позвоню Тамаре, она мой прием на сегодня себе возьмет. А я дома отлежусь.

– А больничный тебе тоже Тамара выпишет?

– Да не надо никакого больничного. Так договоримся. Сегодня она меня выручит, завтра – я ее. Ты иди, мам, на работу опоздаешь…

– Ой, и то! Ладно, побегу я. Отцу накажу, чтобы тебя сильно не беспокоил, не приставал с вопросами. Лехе-то сообщить, что ты приболела?

– Да, скажи ему… А еще скажи, чтоб не звонил, я телефон отключу, спать буду. Сейчас Тамаре позвоню и завалюсь…

Тамарин телефон долго не отвечал. Гудки проходили сверлом через головную боль, и приходилось чуть постанывать, придерживая ладонью затылок. Даже и не поняла, в какую секунду гудки сменились Тамариным сердитым вопросом:

– Ну, что у тебя, Ань? Ты чего там, стонешь, что ли?

– Да, Томочка. Плохо мне. Я на сегодня не работник. Я на сегодня вообще никто.

– Та-а-к… – протянула Тамара, уже предчувствуя недоброе. – И что сие означает?

– Том… Возьми на сегодня моих больных, а? Только на сегодня, Томочка!

– Ничего себе, придумала… Да у тебя же их всегда до фигища! Ну, ладно бы еще прием… А по твоим вызовам тоже я должна сбегать?

– Ну, Том… Ты же знаешь, за мной не пропадет. А когда тебе надо будет, я по первому зову, как Сивка Бурка… Да мне и надо-то один день всего…

– А что с тобой, кстати?

– Да так… Ерунда в общем. Поправимо.

– Странно, странно… Что-то за тобой раньше таких провалов не замечалось. Вроде и мужик у тебя приличный, фингалов под глазами не рисует, и выпивкой ты не балуешься… Ты ж у нас такая правильная вся, как дистиллированная вода! Что же с тобой нынче-то приключилось, интересно? Нормальным человеком стала?

– Ну… Будем считать, что так…

– Ладно, договорились. Лежи, поправляйся. Возьму я твоих больных на сегодня. Но чтобы жалоб на меня потом не писали! Знаю я, как ты своих бабок на участке разбаловала! Все с ними сю да сю, а со мной шибко не забалуешь.

– Спасибо, Том. Не бойся, никто никаких жалоб не будет писать.

– Да, а к Анисимовой твоей зайти, если по пути будет? Она ж у тебя на активном записана?

– Нет. Туда не ходи. Туда я сама. Завтра.

– Ну, все, договорились.

– Пока, Том.

– Пока, Ань…

Все. Можно телефон отключить. Натянуть одеяло на голову, исчезнуть, провалиться…

Тихо скрипнула дверь – отец, наверное, заглянул. Слышно было, как он вздохнул озабоченно. Спать, спать…

Однако настоящего сна больше не получилось. Так, маета какая-то. Проваливалась в дрему, выплывала, снова проваливалась. Ломота из тела ушла, но появилось вдруг странное беспокойство, будто нервная оторопь по организму пробежала. Будто надо бежать куда-то, срочно принимать какое-то важное решение… Куда – бежать, какое – решение? Хватит, напринималась уже решений…

Когда уж совсем невмоготу стало, поднялась с постели, начала бродить по дому в ночной сорочке, чувствуя себя сиротой неприкаянной. Не бродила, а будто плавала. Все движения были странно замедленными, осторожными, как у больной первичным паркинсонизмом. И время текло тоже медленно. Казалось, даче физически ощущается его замедленное движение, перетекает песком сквозь пальцы.

Подошла к зеркалу – отшатнулась. Чудище бледное сомнамбулическое, похожее на больную птицу. Голова нечесаная, глаза тревожные, на висках желтизна выступила. Может, и впрямь умом тронулась?

Отец ей не мешал, деликатничал изо всех сил. Когда по дому бродить начала, во двор вышел. Истязайся, мол, доченька, на здоровье.

Ушел, а горячий обед на столе оставил. Тарелку с дымящимися щами, оладушки со сметаной. Как зашла на кухню, как глянула на эти оладушки, так и перехватило горло жалостью. Бедный отец, и не знает, как правильно угодить… И мать тоже – переживает. Совсем она их извела за последние окаянные дни…

Так, с перехваченным слезами горлом, и бросилась обратно в постель. Поплакала чуток, снова заснула. Открыла глаза – за окном уже сумерки собираются. Встала, причесалась деловито, поверх рубахи халат накинула, вышла к отцу на кухню.

– Ну как ты, Анютка? – поднял он на нее испуганные мутно-голубые глаза. – Оклемалась чуток? Может, съешь чего? Гляжу, щи не стала в обед пробовать, так я курицу зажарил. Смотри, какая аппетитная!

Он приподнял крышку со сковородки, и дух жареной с чесноком курицы обволок, толкнулся позывом в голодный желудок.

– Давай, пап… И правда, аппетитная. В нашем доме, да курица аппетитной не будет… Про нас в этом отношении никогда не кажешь, что сапожник без сапог, правда?

– Ну да… Мама всегда с птицефабрики отборных кур приносит. Самых лучших. А помнишь, как ты, когда маленькая была, маму в неловкое положение поставила?

– Нет. Не помню. Расскажи…

– Ага, ага… Сейчас…

Засуетившись, отец ловко поддел на лопатку поджаристую куриную ножку, заботливо уложил ее на тарелку, поставил перед ней. Подумав секунду, сунулся к холодильнику, бережно извлек посудинку с домашней приправой «хреновиной». Всегда эта «хреновина» у него отменно получалась, смесь тертых помидоров, хрена и чеснока. И дух от нее пошел по всей кухне сильно специфический, даже глаза защипало.

– Пап, опять хрена переложил…

– Да не, дочка! Ты попробуй, как вкусно! Такой хреновины больше никто не делает, это мой… этот…Фу, слово забыл!

– Эксклюзив, что ли?

– Ага. Он самый и есть. Коронное блюдо. Попробуй!

Сел напротив, преданно глянул в глаза.

– Я попробую, пап. А чего ты мне хотел рассказать-то? Ну, как я маму в неловкое положение поставила?

– А, ну да… Было дело… У них на фабрике аккурат праздник был, восьмое марта отмечали, и она тебя с собой взяла. Сейчас, конечно, уж дело давнее, так что признаюсь, чего там… В общем, это я настоял, чтобы она тебя с собой-то взяла. Ревнивый был, жуть… Во всех подряд мужиках соперников углядывал. Вот и подумал – если, мол, баба с ребенком будет, шибко уже и не разгуляется… Ну, да ладно, не об этом рассказ. Пришла она с тобой, по цехам с собой поводила, день-то рабочий был, а потом, значит, собрание торжественное началось. Всех поздравляют, грамоты вручают, слова всякие хорошие говорят… Потом из президиума мамину фамилию выкликнули – Приходько Екатерина! Она и с места встать не успела, как ты вперед ее на сцену кинулась! Подбежала такая, соплюха деловущая, к директору, и громко ему в лицо крикнула – не надо мою маму грамотой награждать! Он опешил – почему, говорит? А ты – и никого не надо грамотой награждать, потому что вы все здесь плохие, курочек убиваете! Им больно, а вы все в ладоши хлопаете, как вам не стыдно! И заревела белугой. В общем, организовали мы тебе тогда с матерью стресс, ничего не скажешь. Молодые были, глупые. А директор потом специально к маме подошел и говорит – надо же, какая у вас добрая девочка, очень впечатлительная натура… Вы, говорит, ее берегите, сильно воспитанием не утомляйте. Ну, мы и берегли вроде… Как считаешь?