Вера Колочкова - Летят перелетные птицы [= Анино счастье] [litres, авторский текст]

Зачем-то обернувшись назад, женщина сделала в ее сторону быстрое движение, притянула за рукав, горячо зашептала в ухо, обдавая запахом валокордина:

– А вечером-то она вдруг веселенькая такая сделалась… Обними меня, говорит, мама покрепче, все теперь хорошо со мной будет, не волнуйся… Ты, говорит, прости меня, что всегда своевольничаю, сама для себя все решаю… Это что же, Анн Иванна, получается? Варенька-то прощалась со мной, а я, дура, и не поняла?

Оттолкнув от себя ее руку, она запрокинула голову назад, закачалась, завыла на одной ноте:

– Варенька, Варенька, доченька… Да на кого ж ты меня, родимая, оставила… Виноватая я перед тобой, Варенька… Ой, виноватая, не уберегла… Без мужа ростила, старалася, как могла, всю себя отдавала, да вне равно не уберегла… Загубили, загубили мою Вареньку, на корню загубили… Да пусть у этого душегубца земля теперь под ногами горит…

Присев рядом на ступеньку, она обняла женщину за плечи, стараясь попасть в такт ее бессмысленных покачиваний. Собравшись с духом, проговорила тихо, с трудом подбирая слова:

– Не вините себя, Татьяна Михайловна, не надо. Ваша Варенька… Она была очень сильным человеком. И любить тоже умела – сильно. Она…даже своим давлением распорядилась по-своему… Сама… А я – не успела… Я ничего не успела… Простите меня, Татьяна Михайловна…

Встав с крыльца, она с трудом сделала несколько деревянных шагов до калитки, таким же деревянным движением захлопнула ее за собой. На улице уже никого не было, припустивший с неба дождь разогнал всех соседскому горю сочувствующих. Натянув на голову капюшон и запахнув на себе полы куртки, побрела вдоль по улице. У развилки остановилась – куда идти-то? Снова к родителям свое неизбывное состояние нести? Нет уж, хватит с них… Лучше домой…

И только войдя в подъезд, вспомнила, что ключи от квартиры остались там, в сумочке, в родительском доме. Прислонившись спиной к двери, постояла, потом съехала вниз, подтянула колени к подбородку.

В такой жалкой позе и застал ее вернувшийся из рейса Леха. Охнув, подхватил подмышки и так сильно с перепугу рванул вверх, что она свалилась ему на грудь безвольным кульком.

– Что? Что с тобой, Ань? Погоди, сейчас дверь открою… Тебе плохо, Ань? Да очнись ты, господи! Может, из поликлиники кого позвать?

– Нет. Не надо, не дергай меня. Мне не плохо, мне страшно, Леш.

– Тебя что, напугал кто-нибудь? Кто? Ты скажи, я…

– Нет. Никто не напугал. Я… Я же человека убила, Леш…

– Не понял… Какого человека?

– Так Варю же… Варю Анисимову…

– Нет, ну чего ты фигню всякую городишь, Анька, не понимаю?! Как, как ты могла ее убить?

Леха нервно прохаживался по маленькому промежутку меж диваном и журнальным столом, бился об него коленями, тихо, сквозь зубы, матерился. Изредка присаживался на диван, брал из ее рук чашку с чаем, подносил к губам:

– Пей! Пей, пока горячий! Хочешь, еще одно одеяло принесу?

– Нет, не надо…

– Да как, не надо? У тебя же зубы дребезжат в лихорадке! Погоди, я сейчас!

– Не надо, Леш! Не надо одеяла. Я уже согрелась почти… И все равно, Леш, это я, я ее убила…

– Да что же это такое, а? Ты меня слышишь или нет? Перестань, я тебе сказал! Давай, сделай еще глоток…

Чай лился на яркий бирюзовый ситчик пододеяльника, и она вяло размазывала коричневые потеки, упорно повторяя одну и ту же фразу:

– Это я, я убила… Я ей таблетки хотела дать…

Леха снова подскочил с дивана, пробежался по знакомому маршруту, меж диваном и журнальным столом, снова въехал в его угол коленкой. Потом наклонился над ней, проговорил медленно, отделяя слова друг от друга:

– Ань, ты сама-то себя слышишь вообще? Ну, хотела… Ну, была минута слабости… Так ведь не дала же! Самого факта ведь не было!

– Ну и что? Это все равно, Леш… Я их в сумке несла, я их на стол положила…

– А потом забрала! Она не от таблеток твоих умерла, Ань! И ты это прекрасно знаешь! И хватит над уже собой изгаляться!

– Нет… Это я ее убила… Ты не понимаешь…

– О, господи…

Тяжко вздохнув, он выудил из кармана брюк мобильник, ушел с ним на кухню. Вскоре до ее уха донеслось его тревожное, приглушенное:

– …Прямо не знаю, что и делать… Сидит, трындит чушь какую-то, все одно и тоже…Вы идете уже? Ага, хорошо…Только давайте быстрее…

– Ты кому звонишь, Леш? Родителям, что ли? Не надо, зачем…

Голос вышел высоким, пискляво-дрожащим. Леха тут же нарисовался в комнате, склонил к ней озабоченное лицо.

– Ты что-то спросила, Ань?

– Зачем, говорю, родителям-то звонил…

– А в гости позвал! Да они на подходе уже! Пусть, пусть послушают, какую чушь их доченька городит! Может, стыдно тебе станет!

– А мне и без того стыдно, Леш… Если б ты знал, как мне стыдно… Ты же ничего, ничего не знаешь… И не понимаешь…

– Да все я знаю, Ань… И все понимаю, не дурак. И что скучно тебе со мной, тоже давно понял. Ну, если хочешь, возьми и брось меня, только… Не страдай так…

Дернув кадыком, с ходу плюхнулся на диван, будто ноги больше не держали, спрятал лицо в ковшик ладоней. Она медленно опустила и подняла веки, с трудом приспосабливаясь к состоянию изумления, потом вяло закопошилась, пытаясь выползти из одеяла, как бабочка из кокона, потянула к нему руки:

– Да ты чего, Леш… Такую ерунду городишь… Как это я тебя брошу? С ума сошел?

Они бросились друг к другу, обнялись. Лехины плечи под ее руками тряслись крупной дрожью, обрывистый шепоток горячо проникал в ухо:

– Анька, Анька… Люблю я тебя, очень сильно люблю… А ты все бежишь от меня куда-то, и не от меня даже, а просто – бежишь… Остановись, Ань… Знаешь, как моя бабка когда-то говорила? Жить в хорошем да мечтать о хорошем нельзя, это грех большой… Остановись, Анька, одумайся…

Она хотела было ответить, да не смогла. Вместо слов из горла выскочила дикая слезная икота, несколько раз болезненно сотрясла диафрагму и – будто плотину прорвало. Забилась, заколыхалась в Лехиных руках рыбой-белугой, почти физически ощущая, как набухает внутри похожая на гнойный нарыв субстанция из накопленных ранее желаний, раздражения, недовольства жизнью…. Да, нельзя, нельзя мечтать о лучшем, Леха-то прав! Возжелала его для себя, пусть и невольно, на одном только подсознательном уровне, но возжелала же! До какого греха докатилась, девочку пошла убивать…

– Прости… Прости… – только и удалось выдавить из себя сквозь икоту рыданий, – прости меня, Леш…

Он в ответ подозрительно шмыгнул носом и вроде тоже чуть всхлипнул, и она вмиг перестала рыдать, отстранилась, глянула осторожно. Точно, глаза мокрые… Никогда не видела Леху – и вдруг плачущим…

– Ты что, Леш?

– Да ну тебя… – сверкнул он чистыми, будто промытыми до прозрачного фарфорового сияния белками глаз, – всю душу мне наизнанку вывернула за последние дни… Эх, был бы у меня характер покруче, наподдавал бы по заднице, и все дела…