Владимир Полуботко - Латинист и его женщины

Выслушав все эти рассказы и признания моей соседки по коммунальной квартире, я вдруг воспылал неким внутренним гневом, похожим на ревность: ну почему она поехала в такую несусветную даль к этому своему проповеднику? Ведь за жизненным советом она могла бы обратиться и ко мне?.. Допускаю: он — прекрасный человек! Необыкновенный человек! Но ведь я-то ближе! Так почему же — к нему? Стало быть, он, в её глазах, ценнее МЕНЯ! Лучше МЕНЯ! Духовней! И, должно быть, намного — если она поехала в такую даль… Любовник у неё — не Я, и жизненный советчик — тоже не Я. Но тогда — кто же такой Я для неё?

— Объясни мне, — сказал я, — кто такой Я в твоей жизни?

— Ты для меня — самый близкий, самый лучший друг, — очень просто и спокойно ответила Зина. — Как родной брат.

Я ничего не понял и подумал так: всем окружающим мужчинам она распределила роли, и мне досталась эта. Я у неё — хороший друг. Значит, так оно всё и есть, и ничего тут не поделаешь… И всё же было очень обидно. Пытаясь казаться спокойным, я спросил:

— Возможно, я чего-то не понял, но объясни ты мне смысл этой твоей поездки в Абхазию?

— Абхазия — святая земля.

— Допустим! Но что тебе дала встреча с Платоном Петровичем?

— Ничего не дала. Платон Петрович и сам ничего не знает, а жить по тем немногим советам, что я от него услышала, — невозможно.

— Почему?

— Они меня не устраивают. Единственное, что мне нравится из его рекомендаций: я должна жить своим умом. Вот это хорошая мысль!

Я тут же почувствовал раскаяние: зря я позавидовал, что не я — главный авторитет для неё; этот Платон Петрович и в самом деле прекрасно понял и оценил мою Зиночку; он и в самом деле лучше меня, и умнее меня. К такому человеку не жалко съездить и на другой конец Земного шара…

— То есть, ты должна в этой жизни не упускать своего? — подсказал я уточнение.

— Абсолютно верно.

— Но ведь он имел в виду явно нечто другое!

— Кто его знает, что он там имел в виду. Мужчины — они все такие сумасшедшие! У них всё в голове перепуталось. Но я его совет восприняла только так и никак иначе!

Шло время. Весна плавно перетекала в лето. Все Зинаидины поправки я в своём компьютере уже давно облёк в письменный вид, и история её жизни была уже почти готова, но для полного выполнения её заказа мне оставалось ещё досочинить некую счастливую концовку с заходом в царство будущего. Словно бы я был волшебником и имел туда персональный доступ!

Но у меня всё как-то не получалось и не получалось по-быстрому заскочить в ту страну Счастливого Будущего и всё там выведать насчёт Зинаидиной судьбы; я всё откладывал и откладывал это простенькое мероприятие, дожидаясь подходящего момента, когда появится свободное время для таких путешествий, когда меня посетит вдохновение и осчастливит настроение… Тяжёлая же работа в мединституте и обстоятельства моей личной жизни самым активным образом препятствовали этому.

Мы ожидали ребёнка и по такому случаю тихо и незаметно, безо всякой торжественности зарегистрировали свой брак официально. Любви особенной вроде бы и не было — это верно, но верно и то, что была какая-то тяга друг к другу. Меня совсем не обременяло то, что Валентина ничего не смыслит в латыни и вообще — очень неразговорчива; я по-прежнему почти ничего не знал о её прошлом; её же, видимо, тоже мало заботило то, что она никогда не разберётся во всех моих тайных мыслях. Почему-то нам просто хотелось быть вместе — молча и спокойно, но вместе.

В скором времени моя мать уговорила меня выбраться и проведать-таки её старшую сестру, которая осталась одна после смерти мужа и жила теперь на окраине Ростова в частном доме с видом на Дон прямо из окон и с непривычно большим для нашего города приусадебным участком.

Старушка приняла меня ласково и высказала такое пожелание: хочу, мол, прожить остаток жизни не в одиночестве, а среди своих людей, которые не обидят и не бросят в беде. И ничего, что будет ещё одна хозяйка, и ничего, что в скором времени дом наполнится детскими пелёнками, плачем или смехом — оно так даже и веселей будет. Переезжай поскорее.

Я согласился и стал готовиться к переезду.

На новом месте самая неприятная вещь заключалась в том, что я ничего не смыслил в земледелии и вообще в хозяйстве. «Ну вот я и дожил, — с досадой на самого себя думал я. — Судьбу звонких придыхательных в италийских языках проследил во всех подробностях, а в земле ковыряться не научился!»

Между тем, дом с прилегающим к нему садом располагался на бугре, что доставляло массу неудобств. Однако же эти неудобства и послужили когда-то причиной того, что это чересчур обширное владение даже и в самые суровые годы советской власти, никто не мог уменьшить. Конечно, битва против приусадебных участков велась несгибаемыми борцами за чистоту идеи мужественно и бескомпромиссно. Но сюда она почему-то не доходила даже и в виде отголосков. Обширный обрыв, заросший ежевикой, так хитро располагался, что в суровые времена от него очень легко можно было отречься и выдать его за ничейную землю. Причём без риска, что её захватит кто-то другой. Однако же при желании этот кусок склона столь же легко можно было отгородить получше и вернуть назад. Что и было сделано ещё в кои-то времена и без моего участия. Но на данный момент ограда сильно обветшала, и вот чем я сейчас занимался: укреплял забор и делал его непроницаемым для любителей забираться в чужие сады. Занятие было почти бессмысленным, ибо заросли ежевики и без того делали этот отрезок границы неприступным. Но хотелось позаниматься хозяйством и показать себе и другим: я — настоящий работник и на своей собственной земле сумею распорядиться своим собственным хозяйством.

Для себя я сделал такое открытие: важна не сама работа, и даже не её конечный результат важен, а важно то, что я думаю о ней. И то, что я чувствую, занимаясь ею. А чувствовал я на высоком правом берегу Дона одно: я — наконец-таки стал серьёзным человеком и занимаюсь чем-то жизненно важным. Прекрасно понимая, что вся моя работа — это прежде всего развлечение или даже наркотик, а уже во вторую очередь нечто практически нужное, я всё же отдавался физическому труду так, как будто это и есть самое главное в жизни…

А как же быть с труднопереводимыми местами из латинских текстов, как же быть с моим открытием о происхождении звонких придыхательных в италийских и других индоевропейских языках? Ведь я единственный в учёном мире, кто раскрыл эту тайну до конца! Неужели же теперь всё бросить? — Нет, конечно. Для меня моя латынь и другие древние языки — это так прекрасно, как мало что другое на свете, и с этим я не расстанусь никогда. Так теперь и буду жить — и с тем, и с этим…