Анна Тодд - Самые яркие звезды

Я знала, что Каэл на меня смотрит. И все мои чувства были для него как на ладони.

– Разреши мне тебя любить, Карина.

Он говорил очень тихо, и я усомнилась: точно ли расслышала?

– Что?

Каэл шагнул ко мне, а я отступила назад.

– Ты меня знаешь, Карина. Разреши мне любить тебя.

Он прижал к груди ладонь, а я энергично замотала головой.

– Не смей так со мной! – бросила я в густеющие сумерки.

От моего гнева задрожали деревья. Сама природа мне помогает, подумала я, придает силу.

– Я и не смею, Кари. – Он приближался.

Я так сильно сжала кулаки, что ногти впились в ладони и едва не потекла кровь.

– Не называй меня так! Дом в Атланте… Думал уехать, не сказав ни слова? – Мне уже было все равно, услышат ли меня другие. – Я совсем тебя не знаю.

Я старалась подражать его обычному спокойному тону. Пусть на себе почувствует, как это больно. Наверное, когда наши глаза встретились, он прочел все в моем взгляде, потому что поднял вверх руки, повернулся и ушел.

Каэл уехал, а я упала на траву и лежала – пока звезды не осушили мне слезы и выглянувшая луна не велела идти к себе.

На следующий день Мали вела себя очень ласково. Я-то думала, она мне задаст, но она, видно, поняла, что со мной творится, и не трогала. Я сосредоточилась на работе, на том, чтобы принести облегчение моим пациентам. Им-то незачем знать, как мне плохо. День прошел спокойно, хоть и тянулся долго. Зато обратная дорога далась нелегко. Я думала о том, как в прошлый раз эта дорога началась с радости, а кончилась отчаянием.

Шли тусклые дни. Я работала, спала. Посмотрела вместе с Элоди несколько фильмов. Не помню даже каких. Все было как в тумане. Не знаю, сколько дней прошло после разрыва, когда однажды я пришла домой, а на крыльце меня ждал Остин – лицо красное, волосы взлохмачены. Руки его не слушались, пальцы дрожали. Никакой машины поблизости, непонятно, как он сюда добрался.

– Что случилось? – Я почувствовала тревогу. После возвращения брат приходил ко мне только раз.

– Мы с отцом поссорились.

– Опять разборки? Или уже скандалы? – спросила я, сев рядом с Остином на холодный бетон.

– Всякое. Я ему чуть не врезал.

– Да ладно!

– Он сам на меня бросился. Кари, он меня довел. Ты ведь его знаешь. Сидит весь такой правильный, все знает. «Так делай, так не делай, когда я был в твоем возрасте…»

– Знаю, знаю. Поверь, я свою порцию сполна получила.

Остин продолжил говорить, совершенно меня не слушая:

– Ты понимаешь, ему на нее наплевать. Вообще. Когда я спросил, знает ли он что-нибудь про нее, он просто засмеялся. Клянусь, Кари, засмеялся. Прямо при Эстелле. Думаешь, от нее так и не было известий? А у тебя?

Я покачала головой. Я уже привыкла только головой качать, когда речь заходила о маме.

Она. О ней. Мама.

Я сразу поняла, о ком говорит брат.

– Нет, – сказала я. Внутри у меня заныло.

– Она где-то недалеко. Я знаю. Чувствую.

– Остин. – Я взяла его за руку.

В нашей семье не принято демонстрировать теплые чувства. Только мама была совсем иной. Маленькую, она обнимала меня по малейшему поводу, помогала прибраться в комнате. Позже всегда гладила меня по спине перед сном, порой выводя пальцем на моей пижаме разные слова. Доброй ночки. Люблю-люблю. Кар-кар-карина.

– За нее не переживай, Остин. Она не маленькая. И сделала свой выбор. Ты с ума сойдешь, если будешь все время о ней думать.

Какая же я лицемерка.

Я сама, как ни старалась, не могла не думать о маме. Иногда мне мерещилось, что я вижу ее в магазине. Когда я мыла посуду, в голове звучал ее голос. Ложась в постель, я плакала, пока не засыпала. Мама была повсюду. И нигде ее не было. А я страшно обижалась, причем сразу на весь мир. Как она могла уйти? Как могла бросить нас и больше не появляться? И почему она нас не отпускает?

– Надоело мне здесь, Карина. Хочу куда-нибудь уехать. Не к Руди… в другое место. А у тебя уже прошло желание?

Ого. Вот он о чем.

Давным-давно мы планировали побег. Продумали все до последней мелочи. Я буду официанткой, а он – менять шины и заправлять автомобили. Я нашла бы симпатичный ресторанчик с клетчатыми скатертями и работала под началом официантки постарше, какой-нибудь разбитной девицы по имени Филлис, и она называла бы меня деткой. Остин трудился бы изо всех сил и не попадал бы в неприятности, вкалывал бы с раннего утра и до позднего вечера. Потом, мечтали мы, хозяин автозаправки увидит, какой у него хороший работник, и научит парня ремонтировать машины. Остин станет отличным мастером. Если направит усилия на решение проблем, а не на создание…

Мы себе столько всего напридумывали – тогда, на тахте в комнате у Остина, уже после того, как нас отправляли спать. Знали, что никто не заметит. Они больше не приходили нас проверять. Уже тогда родители для нас были «они». «Мы» и «они».

Я объясняла Остину: нас не проверяют, потому что мы уже большие – почти двенадцать; потом говорила – тринадцать, четырнадцать. В пятнадцать он перестал спрашивать. Мы часами болтали, мечтали о будущих путешествиях, о том, как поселимся в каком-нибудь небольшом городке. Мы понимали свои возможности. Я стану официанткой, он – механиком. Или он музыкантом, а я – художницей. Или стеклодувом.

Мне была важнее вера Остина, чем собственная. Я запутывала его в словесные сети, тянула за собой, пока у него не появлялась надежда на лучшую жизнь. И когда он начинал верить в нашу общую мечту, я переводила дух и сама начинала верить в такое блестящее будущее. Я говорила громким шепотом и прикрывала брату уши ладонями, чтобы до него не доносилось эхо безнадежности – снизу, из комнаты родителей.

– Куда бы нам поехать? – спрашивала я.

– В Аризону. В Барселону. Куда угодно. Черт, я мог бы поехать к бабушке…

– Ты хоть знаешь, где твой паспорт?

– Знаю. Где и твой. У папы, в ящике стола.

До переезда в Джорджию папа говорил, что его пошлют в Германию. Давно я не видела маму такой довольной – она мечтала побывать в Мюнхене: у нее подруга переехала туда после школы.

Мы спешно оформляли паспорта. Мама изучала железнодорожные маршруты по Европе, запоминала немецкие слова. Когда мы просыпались, слышали «гутен морген!», когда возвращались из школы – «гутен таг».

– Кари, послушай, – как-то сказала она с широкой улыбкой. – Шонс веттер хейт, нихт вар? Сегодня прекрасная погода, правда?

– Мама, сегодня дождь! – поддразнила я.

– Ой, не будь занудой! – Она рассмеялась. – А как тебе такое: дас синд майне киндер, Карина унд Остин. Я, зи зинд зер гут эрзоген вилен данк.

Остин услышал свое имя и тут же примчался.

Мама сияла.

– Я сказала: это мои дети – Карина и Остин. Да, они послушные. Спасибо.

– Остин – послушный? Мама, ты шутишь? Нельзя так обманывать бедных немцев! Остин – и трех дней не пройдет – непременно нарушит какой-нибудь международный закон.