АlshBetta - Русская [СИ]

Я закрываю глаза, представляя, как пробегает понедельник, вторник, среда… вся неделя. И как в пятницу я, сияя улыбкой, снова сбегу отсюда к Джасперу. И мы снова пойдем в клуб. И он снова возьмет меня в «Обители Солнечного света», зля Деметрия… и я буду слушать, как он поет. Целых два часа песен…

Помогает. Успокаивает, утешает, как капризного ребенка.

Я засыпаю, с удовольствием отмечая все приятные моменты этого дня. Ни выпивка, ни «пыль», выветрившаяся и не дающая должного эффекта за все это время, не мешают. Всплывая одна за одной, картинки усыпляют. Медленно, ласково… как пальцы мамы по волосам.

Блаженство…

А потом вдруг раз — и я просыпаюсь. Просыпаюсь или думаю, что не сплю?..

Но, так или иначе, вздрагиваю, до боли сильно прикусив язык. Вижу перед собой чьи-то глаза. Чьи-то незнакомые, странные глаза… и они смотрят на меня, смотрят, тянут за собой, обещают «убрать подальше», что-то велят делать… я не знаю их цвета и иду только затем, чтобы узнать. Я хочу знать, какого они цвета. Я хочу знать, чьи они.

Мне это нужно. Мне это так нужно!..

— Я оплачу, — и серые перчатки. Вверх-вниз, вверх-вниз — как на горках. Мой сон бредовее некуда, как и то, что снится. Но впечатление производит достаточное — до чертиков пугает.

— Хватит! — и обрывают канитель, пропадая вместе с глазами. Жалятся.

Только отзвук в комнате… только их шорох еще здесь, я слышу…

А за окном гремит. А за окном, мерцая, светит молния. Как в субботу у Джаспера. И от этой молнии мне некуда прятаться, моего спасителя нет рядом…

Я ворочаюсь всю ночь, так и не успокоившись. Я то кричу, то плачу, то смеюсь, поражаясь своему из ниоткуда взявшемуся безумию. Я не понимаю себя, и мне страшно от этого. Впервые «пыль» возымела такой эффект. Впервые мне настолько нехорошо.

…Утром, часов в пять, едва успевшую добежать, меня рвет в туалете.

Потом еще раз, ближе к шести — желчью.

Я глотаю таблетки, но они нисколько не помогают — наверное, беру не те. Аптечка чересчур большая.

…В восемь просыпаюсь и больше не могу заснуть. Голова раскалывается, губы пересохли, а слева, прямо под ребрами, покалывает. Одеяло теплое, а я дрожу. Будто в комнате отключили отопление.

Но притом хочется пить. Очень, очень хочется… а сил сползти с кровати нет.

…К одиннадцати мне начинает казаться, что я умираю. Ничем не могу отвлечь себя от ужасных ощущений по всему телу. Ничем не могу их остановить.

А потому, крупно дрожа и закутавшись в одеяло, я заставляю себя подняться, держась за высокую спинку. Встаю. Иду вниз.

Мне нужна Розмари. Мне нужно, чтобы Розмари вызвала мне доктора… это слишком далеко зашло!

Едва не плачу, когда приходится спускаться с лестницы. Кусаю губы до крови, сжимаю до побелевших пальцев поручень, но иду. Представляю себе Джаспера. Не хочу умирать в понедельник — лучше в воскресенье, вечером. Хочу еще раз его увидеть… хочу еще раз почувствовать его.

— Девочка…

— Сладкая…

— Опять моя!..

Однако когда спускаюсь на первый этаж — к своей цели, — понимаю, что слишком поздно для мечтаний об избавлении. Реальность настигла, а бушующее вокруг пламя спалило — как изнутри.

Те глаза из видения, что обещали куда-то меня увести, что пугали меня и заставляли плакать, снова появляются в пространстве. И снова смотрят на меня своим блестящим взглядом — несмелым и заинтересованным, правда, теперь еще и с ужасом, не давая вздохнуть.

Теперь я знаю их цвет — аметистовый — и окончательно убеждаюсь, что последняя точка поставлена. Такого не бывает.

— Изабелла?..

На нем темный костюм с традиционной белой рубашкой, застегнутой на все пуговицы, тесный черные галстук и, как полагается, идеально отутюженный белоснежный воротничок. В тишине палаты его туфли, к сожалению, издают слишком много шума, когда он меряет ее шагами, но Рональда, похоже, ничуть это не цепляет.

За эту неделю вообще многое изменилось: я гораздо внимательнее отношусь к раздражающим звукам, которые мешают нормально спать, есть и даже дышать, а цвета — особенно такие яркие, как сегодняшнее одеяние мистера Свона, — неприятно рябят перед глазами. Не дают расслабиться.

На меня отец не смотрит. Я уже устала следить за его перемещениями, а он так ни разу и не обернулся. С тех пор как вошел, прокладывает дорогу от окна к двери. С излишней нервозностью облизывает губы, будто продумывает, что сказать.

Однажды я уже видела такое — в детстве.

Возле нашего дома стоял дуб. Большой, необъятный, стало быть, как минимум столетний. У него была грубая шершавая кора, я помню — я не раз стирала об нее кожу. Мне было запрещено лазить на дерево. Во-первых, оно было чересчур высоким — никто не поможет, если упасть хотя бы со второго яруса, а во-вторых, стояло над обрывом. Этот обрыв был похож на пропасть из Аладдина — я любила этот мультик. Когда перед тем, чтобы «сезам открылся», нужно было проскакать по узенькой дорожке, умудрившись не рухнуть вниз.

В тот день я ослушалась. Я слышала, что с вершины дуба можно было увидеть всю округу, а это казалось каким-никаким приключением. Я мечтала стать первооткрывателем. Я мечтала представлять, что все это — луга, леса, поля, дома — мое. Только мое. И никто не отберет.

Поэтому я полезла. Поэтому, отделавшись от надзора Розмари фразой «Я поиграю в куклы на веранде», полезла. К чертям содрала колени и локти, но до первой отрывной точки — а их оставалось еще три — добралась. С предвкушением, с непередаваемым ощущением всевластия, подпитывающимся адреналином из крови, нацелилась выше.

И в тот самый момент дуб вздрогнул — Рональд, как позже выяснилось, договорился с местными лесорубами, чтобы сегодня дерево спилили. Он хотел поставить забор…

Конечно, среди густой листвы они меня не заметили — да и не должно было меня там быть.

Конечно, я полетела вниз.

Конечно, не обошлось без повреждений… и за них Рональд был готов стереть меня в порошок сам. Сам окончательно переломать последние кости.

Сегодня он похож на ту картинку из прошлого, что я помню. Разве что волнения на лице нет. Ни отпечатка, ни капли. Он не скрывает его — он больше ничего от меня не скрывает — его просто не существует. Это теперь лишнее чувство. У нас взаимовыгодный договор — ни пунктом больше. И главное во всем этом — беспрекословное исполнение условий обоими сторонами.

В конце концов мне это надоедает. Я прикрываю глаза, тяжело вздохнув, и удобнее устраиваюсь на подушке. Она жесткая, никак не напоминает ту, на которой я спала столько времени, но за неделю можно привыкнуть. У меня получилось и к одеялу. А оно вообще никуда не годится…

Я смутно помню события прошлого понедельника. Отчетливо отпечатались в памяти две вещи: ступени лестницы, внезапно напрыгнувшие со спины и повалившие на пол, и глаза. Невозможного, непонятного цвета глаза, которые, как ни старалась, я не смогла принять за действительность, а не галлюцинацию. Если утверждать, что атаки ступеней не было, никак нельзя — есть физическое недвусмысленное доказательство в виде двух швов на затылке, то про обладателя аметистов можно. За эту неделю он не заходил сюда. За эту неделю он передо мной не появлялся, никто его не упомянул — даже Розмари. Будто бы ничего не существовало.