Ульяна Соболева - Петля [СИ]

Играли в карты на желания, и я миллионы раз проигрывала под его наигранно зловещий хохот и приподнятую бровь. Он придумывал для меня изощренные наказания, а я с радостью их исполняла, а этот чертов Мефистофель издевался каждый раз, когда я в бешенстве швыряла в него карты и топала ногами от обиды.

— Ты спрятал карту, Воронов. Ты засунул ее в карман. Не лги. Ты нарочно меня дуришь.

— Это ты специально проигрываешь, мелкая. Тебе нравится исполнять мои желания, признавайся?

— Вы мухлюете, Ваша Светлость. Вы — шулер.

— Ну да, ну да. Конечно мухлюю. С блондинкой остается только мухлевать.

— Ах ты ж.

С кулаками на него, пока не подмял под себя, заводя руки за голову и сдирая зубами платье на груди вниз, чтобы обхватить губами сосок и заставить замолчать, выгибаясь навстречу со стоном.

— Шуле-е-е-ер.

— Ведьма.

— Ты — ненасытное животное.

— "Ваша Светлость"… Забыла?

— Ваша Светлость, вы озабоченный маньяк.

— Светлостям такое не говорят.

— А что им говорят?

— Им говорят, как хотят их ублажить.

— Еще чего.

— И еще исполнить все их прихоти. Да-а-а, вот так… раздвинь ножки и впусти меня.

— И не подумаю. Берите сами.

Резко перевернул на живот, притягивая за ягодицы к себе и врываясь в меня, как одержимый. Без раскачки и прелюдии, взбудораженный нашей перепалкой.

— Вот так? — рычит в ухо и кусает за затылок, надавливая на поясницу и заставляя прогнуться.

— Да-а-а-а…

— Ваша Светлость. Говори.

— Да-а-а-а, Ваша Светлость.

Он брал меня снова и снова. Везде, где можно и где нельзя. В машине, на постели и у двери, и в музее, в театре. Брал властно, иногда яростно, иногда очень нежно и долго, иногда только ласками доводил до безумия, до исступления.

Смотрела на его длинные пальцы и покрывалась румянцем, вспоминая, что он мог ими делать со мной. Когда мог и как мог.

— Смотри на сцену, девочка, и постарайся не стонать, — тихим шепотом на ухо во время концерта в Венской опере, и я чувствую, как скользит ладонью по внутренней стороне бедра, под шелк трусиков. Закусив губу, цепляясь за ручки сиденья, тяжело дыша и глядя на сцену, где оркестр играет Венский вальс.

— Тебя так сильно возбудила музыка, Александра? — отодвигает шелк в сторону и ласкает медленно, дразнит. То останавливается, то ускоряет движения. Под музыку. Заставляя впиваться в сиденье, кусать губы и сжимать колени.

Всхлипнуть, когда, подведя к точке невозврата, резко вошел пальцами внутрь и услышать его властный голос:

— Тшшш, маленькая, не так громко. Молча… Да-а-а-а, вот так. Молча.

И, закатив глаза, дернуться всем телом, когда накрыло оргазмом. Под взглядом его горящих темных глаз и аплодисменты публики.

Андрей отвернулся к сцене, улыбаясь уголком рта и облизывая пальцы, а потом, после концерта, осатанело врывался в меня на лестнице, за кулисами и гримерками, прижав к стене и подхватив под колени.

Мне не верилось, что это все происходит на самом деле. Все это сумасшествие, в бешеных дозах и количестве. То, как Андрей смотрел на меня… Никто и никогда раньше не смотрел именно так.

А ему словно было все интересно. Все, что меня касалось. Все, что я делала и делаю, и даже собираюсь сделать. Он мог позвонить мне днем, чтобы спросить об этом. Или узнать о моем настроении и когда я в последний раз сегодня улыбалась. Конечно же, в ту минуту, когда он об этом спрашивал. Я улыбалась каждый раз, когда думала о нем.

Он часто смотрел, как я ем, смеялся, и я замирала от блеска в его глазах, от звука голоса, от тихого или хриплого "Александра". Он клал кусочки еды мне в рот, слизывал с моих губ джем или варенье, а иногда соус. Я смеялась и пачкала ему лицо, чтобы потом жадными поцелуями поедать с него это безобразие, наслаждаясь самой нереальной близостью с ним. Ближе не бывает.

Когда мы летели в самолете, я подумала о том, что это конец. Должно же все когда-нибудь закончиться… Наверное, пришел этот день. А потом поняла, что нет… И завтра нет, и послезавтра. Он меня не отпускал.

И я начала верить. Может быть, напрасно. Но я была слишком счастлива, а счастье не признает диссонанса. Оно ослепительно в своей эгоистичной красоте, и ему плевать на последствия.

Я смотрела, как Карина ставит фотографии матери на тумбочку в своей комнате. Поглаживая с любовью рамку большим пальцем и вытирая невидимую пыль. Она час назад приехала от брата Андрея, где гостила, пока мы были в Вене. Сказала, что отец посчитал небезопасным оставлять ее дома одну, и она прекрасно провела время с племянницей.

"Небезопасным?"

Да в этой крепости, по-моему, мухи без разрешения охраны не летают. Карина переставила портрет ближе к свечам.

— Я всегда беру ее с собой, когда уезжаю. Так мне кажется, что она рядом. Смотрит на меня.

— Она и так всегда рядом, — тихо сказала я, и почувствовала себя воровкой.

Стою тут с ней, в ее спальне, после того, как она с радостью бросилась мне навстречу, обрадованная очередным "сюрпризом" от отца и на скорую руку состряпанной причиной — я решила записать с ней диск, а отец готов вложиться в это мероприятие в виде подарка. А на самом деле у меня все тело саднит после безумной ночи с Андреем, и губы от поцелуев болят.

Я ворвалась в их жизнь и отбираю у нее отца, набиваясь при этом в подруги. Так отвратительно. Так низко и мелочно. Мне вдруг захотелось уйти из ее комнаты, но Карина заглянула мне в лицо и с беспокойством спросила:

— Ты такая бледная. Устала?

— Нет. Совсем нет. Я как раз все эти дни отдыхала, а потом Андрей… Андрей Савельевич пригласил меня к вам для записи и погостить на время зимних праздников.

— Ох уж этот папа. Балует меня в последнее время. Наверняка придется за это жестоко расплачиваться.

Она рассмеялась, а я подумала о том, что жестоко расплачиваться придется нам всем, когда она узнает, что происходит на самом деле.

— У тебя чудесный папа. Я бы хотела, чтоб у меня был именно такой отец. Он очень любит тебя.

— Да… любит. Это правда.

Карина тяжело вздохнула и снова посмотрела на портрет матери.

— Я очень долго этого не понимала. После смерти мамы я его ненавидела. Ненавидела так, что мне казалось, я лично могу убить его за то, что она умерла, а он остался в живых. Мне хотелось причинить ему боль за все, что со мной произошло. За каждого из тех уродов, что меня трогали… Хотела, чтоб он прочувствовал, каково это, когда тебя раздирают на части, а перед этим убивают мать на твоих глазах.

Я замерла, чувствуя, что она говорит нечто очень важное для нее. Скорее даже, говорит себе, а не мне.

— Каких уродов? — тихо спросила и подошла к ней сзади.

— Тех, что убили маму, а потом насиловали меня в машине.

Я судорожно глотнула сжатый воздух спальни, а она продолжила говорить. — Мне тогда казалось, что меня убили вместе с мамой. Я вроде как живая, но на самом деле, как ходячий мертвец, гниющий изнутри. Меня нет. Они измазали меня, изгадили, разорвали в лохмотья… И никого нет, с кем можно об этом поговорить.