Дэвид Левитан - Бесконечный плей-лист Ника и Норы

Так что я направляю ее немного дальше по коридору, и вот мы оказываемся перед дверью с надписью «ЛЕД». Нора смеется, и я говорю:

– Пошли, – потому что куда нам еще деваться?

В комнате оказывается не так уж холодно, только шумит автомат с газировкой. Нора говорит:

– Да ты же не серьезно.

И я соглашаюсь, что это совершенно немыслимо. Конечно.

– Я просто от тебя без ума, – сообщаю я, а потом целую ее, и она находит выключатель и выключает свет, так что теперь мы освещены только цветами пепси-колы. Мы будто наконец нашли другой язык для разговора, язык жестов, толчков и потягиваний, вдохов, выдохов и вскриков, насмешек и улыбок, прикосновений и ожидания.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

Она отвечает:

– А ты?

Я говорю:

– Да.

Я более чем в порядке. Великолепный разговор.

Боже, я так ее люблю.

– Давай снимем с тебя эту мокрую одежду, – произносит она, а потом стягивает с меня рубашку, немного путаясь в пуговицах, и я не знаю, что на меня нашло, но я начинаю щекотать ее. Это реально выводит ее из себя, но она смеется, а потом вскрикивает, подавив смешок. Надеюсь, постояльцы не услышали. Она расправляется с пуговицами и снимает рубашку. Я снимаю куртку с ее плеч, и тут она делает нечто совершенно странное – отстраняется на секунду и аккуратно складывает ее, почти что благоговейно укладывает ее на полу. Потом я стягиваю с нее мокрую фланелевую рубашку и футболку, которая была под ней. Она проводит пальцами по волосам у меня на груди, продлевая касание, пока не добирается до ремня. Я никогда, никогда не ощущал такого желания. Она снимает с меня ремень, позволяя ему упасть на пол. Потом расстегивает верхнюю пуговицу моих джинсов – только верхнюю пуговицу. И я тянусь к ее джинсам и тоже расстегиваю верхнюю пуговицу – только верхнюю пуговицу. И снова спрашиваю:

– Ты в порядке?

И на этот раз она отвечает:

– Да. Она говорит, что более чем в порядке.

Мы целуемся и обнимаемся одновременно. Не так, как в клубе, когда мы словно пытались что-то доказать. Теперь нам не нужно ничего доказывать, ничего, кроме того, что мы не боимся. Что мы не станем слишком задумываться, двигаться слишком быстро или слишком медленно. Ее пальцы скользят по молнии джинсов, и я говорю:

– Медленнее.

Потому что не нужно никакой спешки. Это все не просто так. Это на самом деле. Это происходит. И это принадлежит нам.

Я ужасно нервничаю, чувствую себя жутко уязвимым. Я чувствую, как дрожит моя грудь. Она обнимает меня, так что ее руки оказываются у меня за спиной, а потом позволяет им спуститься вниз, пересечь границу, забраться под мои джинсы, под мои трусы. Я обхватываю ее руками, поднимаю ладони к ее спине. К ее шее. К ее волосам. А потом одна рука скользит назад, проходит над ее грудями, потом между ними, скользит вниз и возвращается. Наши тела сплетаются. Автомат для изготовления льда гудит, потом оживает, внезапный треск заставляет нас рассмеяться, на мгновение отвлекает нас, так что мы смотрим друг на друга в ярком освещении. Эта остановка. Эта пауза.

– Что мы делаем? – спрашивает она.

– Не знаю, – отвечаю я.

Она снова прижимается ко мне, ее бедра к моим.

– Хороший ответ.

Я хочу целовать ее, не считая секунд. Я хочу держать ее в руках так долго, чтобы на ощупь узнавать ее кожу. Я хочу, хочу, хочу ее.

Ее руки скользят к моим бедрам.

Ее большие пальцы цепляются за пояс моих брюк.

Тянут его ниже.

Ниже.

У меня перехватывает дыхание.

Когда моя жизнь успела стать такой великолепной? Тогда ли, когда я ответила поцелуем на предложение Ника стать его девушкой на пять минут или когда я поняла, что моя фригидность – личный выбор, а не непреложная истина?

В этой холодильной комнате так холодно.

Ник так горяч.

Его жар – мой жар – наш жар — почти заставляет меня забыть, что я промокла насквозь во время ливня, что я ищу убежища в темной холодильной камере чертова отеля Marriott, и нас освещает только эмблема «Пепси», и я, несомненно, по-настоящему влюблена в Ника, потому что я-то предпочитаю колу, то есть я могу на спор отличить пепси от колы по запаху. М-м-м, вкус. Его губы так вкусны, его влажная кожа так вкусна, он весь просто восхитителен. Теперь, когда он без мокрой рубашки, мое лицо прижимается к нему, а руки блуждают где-то внизу, я понимаю, что он не пахнет ни ароматерапией, ни одеколоном, наверное, все дело было в освежителе, которым Тони брызгал на всех, кто входил в туалет там, в клубе. Этот Ник, с обнаженным торсом, тяжело дышащий, добрый, до жути сексуальный, он пахнет терпко и приятно после купания в ночном дожде. Я никак не могу насытиться им.

Теперь я понимаю – он натурал. Я верю. Аллилуйя! И! Аминь! Боженька, я у тебя в долгу!

Мне кажется, словно я могу утонуть во всем этом, утонуть в нем. Его освещает автомат со льдом, к которому он прислонился, а я провалилась во тьму – не во тьму одиночества и депрессии, а во тьму наших чувств, где все, что я вижу, слышу, осязаю, чувствую на вкус – это осязание наших ртов и рук, тепло наших тел, прижатых друг к другу, нетерпение его желания, моего желания. Будто прямо сейчас не существует ничего другого, кроме меня и его, кроме наших касаний, стремления, желания, обладания, единения, познания друг друга. Для моего обета безбрачия это чересчур – все эти «ания» и «ения» опьяняющи. Если Ник – их часть, я хочу их.

Он притягивает меня к себе, так что наши губы встречаются снова, и я снова теряю себя, ощущаю его рот, чувствую его дыхание, его сердцебиение, приложив ладонь к его груди. Мои руки хотят ощупать его всего, но его губы так сладко скользят по моим, что рукам никак не сосредоточиться. А вот его руки отлично сосредотачиваются. Он явно из тех, кто предпочитает грудь, а не бедра. И его руки такие медленные, нежные и дразнящие, не такие нахальные, властные, как у Тэла (отлично ты его научила обращаться с грудью, спасибо, Трис), и я чувствую, у меня внутри все напрягается до предела, ожидая и желая большего, большего, большего. Потом Ник убирает руки, и я хочу пробормотать: «Нет-нет-нет, вернитесь, руки», но мой рот слишком занят. Пальцы Ника гладят мою спину, явно в поисках застежки лифчика, но я не могу заставить себя оторваться от его губ, чтобы сказать: «Дорогой, у этого лифчика застежка спереди».

Мои губы спускаются по наклонной, от его губ к подбородку, к шее, к югу – к его груди. Его руки бросают попытки отыскать застежку и принимаются перебирать мне волосы, и я задумываюсь, откуда же он знает, что подобный массаж головы меня заводит.

Я так сильно хочу его, но знаю, что нужно еще немного подождать. И все же движимое любопытством желание испытать, насколько я не фригидна, подавляет все, и я ничего не могу с этим сделать. Мои губы отрываются от его тела, когда я встаю на цыпочки, чтобы дотянуться до его уха и прошептать в него, что я хочу с ним сделать, и почему-то я использую культурные слова вместо непристойных, и он шепчет в ответ: «Правда?» – словно, может, он тоже не уверен, что нам следует заходить так далеко, но его ускорившееся дыхание говорит мне, что он не против такого испытания. И я шепчу в ответ: «Правда», потому что на этот раз он не попросил меня не спешить.