Александра Салиева - Чёрная орхидея

И всё-таки…

Пришла же попрощаться.

Вот и попрощаюсь!

Проклиная себя за слабость и неуместный порыв, который не в силах побороть, я бесстыдно обманываю собственный рассудок – осторожно обвожу контур мужского лица всего в каком-то жалком дюйме от желанного прикосновения.

Скулы, линия подбородка, тронутые щетиной, – суровые и одновременно с тем безмятежные черты, оставшиеся в моей памяти подобно безвременному образу, который уже ничем не вытравишь и не сотрёшь.

Я прикрываю глаза, впитывая в себя едва уловимое ощущение того, как ладонь покалывает, будто бы по ней пропускают разряды электричества. И вздрагиваю от неожиданности, как только моё запястье оказывается перехвачено.

Ультрамариновый взор слегка затуманен, но смотрит на меня пристально, неотрывно. Англичанин сжимает хватку крепче и делает то, на что я не могла решиться несколько часов подряд. Он прижимает мою руку к своим губам, оставляя на кончиках пальцев подобие ласкового поцелуя.

– Доброе утро, Маркус, – улыбаюсь с искренним теплом, пока сердце утопает в приливе необъятной горечи.

Ведь именно сейчас я чётко и ясно осознаю, насколько же сильно в действительности не хочу уходить. Не только из этого помещения или здания. Вообще, из жизни находящегося рядом.

– Доброе утро, цветочек, – хрипло шепчет мужчина в ответ.

Я по-прежнему улыбаюсь, глядя на него. И перехватываю его руку, отнимая от лица, укладывая на постели в прежнем положении. Во внешнюю сторону ладони воткнута игла, к которой ведёт капельница с прозрачным раствором, но, кажется, Грин этого и не замечает вовсе. Как и всего того, что нас окружает.

– Кофе, который ты выпил, был отравлен, – пускаюсь в пояснения, хотя их никто и не требует. – Закери сказал, Марсель не при чём. Камеры зафиксировали ту, что подлила яд. Сейчас её ищут, – отстраняюсь и отступаю на шаг назад.

Маркус хмурится и пытается приподняться, но ничего не выходит. В итоге он устало вздыхает и опускает голову обратно на подушку, уставившись в потолок.

– Её? – переспрашивает мрачно.

– Что, есть предположение, кого именно? – интересуюсь встречно, по-своему расценив его реакцию, и отворачиваюсь к окну.

Отчего-то кажется, будто в данный момент мы думаем об одной и той же. И ныне мёртвая незнакомка, покинувшая ипподром на сером седане, – совершенно ни при чём. Хотя и подтверждения вслух я не получаю. Грин просто-напросто молчит.

А вот я…

– Мне нужно тебе кое-что рассказать, – озвучиваю, пока решимость окончательно не испаряется. – Думаю, тебе стоит знать, прежде чем… я уйду.

И на этот раз я не получаю ответа. Впрочем, и не нуждаюсь ни в чём подобном. Главное, закончить то, зачем явилась сюда. Огни ночного города за окном до сих пор перед моими глазами, хотя я уже и не вижу ничего. И начинаю с самого начала.

– Я не знаю, кто мой отец. Никогда не видела его. Да и не стремилась к этому. Не знаю, кто моя мать. Она отказалась от меня сразу после родов. Первые пять лет своей жизни я провела в детском доме. Самые паршивые пять лет из всей моей жизни, на самом деле, – перечисляю факты своего прошлого бесцветным, ничего не выражающим тоном.

Не желаю, чтобы Маркус решил, будто бы я жалуюсь. Нет, не жалуюсь. Всего лишь хочу, чтобы он понял, насколько для меня важно всё то, что происходит сейчас.

– Из приюта я сбежала. Хватило глупости сделать это зимой, в новогодние праздники, в жуткий холод. Правда, на тот момент, мне было всё равно. Точно бы замерзла насмерть, если бы меня не подобрал кое-кто, – запинаюсь, делая глубокий вдох. Слишком яркие воспоминания пробуждает собственный рассказ. – Анна. Она подобрала меня. Хотя и сама на тот момент была всего лишь подростком – далеко не взрослой. Вот так у меня появилась старшая сестра. Та, которая всегда заботилась и оберегала… не только от холода или голода. Анна стала для меня своеобразным щитом от целого мира. Дала мне столько всего, что не каждая семья может дать своему ребёнку. Мне было шестнадцать, когда мы переехали жить в другую страну. В Америку. Я поступила в колледж. Получила новое гражданство. И ни на одно долбанное мгновение не задумалась тогда, откуда у такой же сироты, как и я, берутся на подобное возможности и средства. Анна очень хорошо прятала от меня другую сторону этой нашей жизни. А может, я просто-напросто не хотела замечать, наслаждаясь своей наивностью и перспективным будущим. Наркота, проституция… Прежде я думала, что столкнусь с чем-то таким только в какой-нибудь криминальной сводке, – снова замолкаю ненадолго, сопротивляясь подступающим слезам. – Всё изменилось, когда она исчезла почти два года назад. Вот тогда мне и пришлось снять свои розовые очки, оставшись с настоящей реальностью один на один… – следующий за этим промежуток моей жизни я опускаю, не собираясь делиться этим вообще с кем-либо то ни было, не только с медиамагнатом. – Что с ней стало, я узнала чуть больше года назад. И так и не увидела её больше. Только фотографии. Отвратительные. Жуткие. Мерзкие. А ещё узнала всё то, что привело меня сюда, к тебе… на тот аукцион, – заканчиваю исповедь и крепко зажмуриваюсь, сцепив руки за спиной.

По-прежнему не смотрю на того, для кого говорю, – только на стекло, за пределами которого начинают тускнеть городские огни. И изо всех сил игнорирую налёт скорби и печали, постепенно заполняющий душу.

– Нет никакого старшего брата, проигрыша в карты или тех, кто заставил меня быть около тебя. Меня зовут Станислава Черкасова. И я намеренно влезла в твою жизнь, потому что считала, что именно ты виновен в том, что стало с моей старшей сестрой.

Ну вот… Сказала.

Даже дышать становится легче. Несмотря на то, что проходит не меньше пяти минут абсолютной тишины, которую я так упорно ненавижу.

– Хм… довольно смело, – наконец, нарушает затянувшееся молчание Маркус.

Только теперь у меня хватает сил обернуться к нему.

– Вообще-то не очень, – невольно морщусь. – Учитывая, что ты даже сесть не в состоянии сейчас, не то чтоб встать и приблизиться ко мне… – выдавливаю из себя виноватую улыбку. – Тем более что я вскрыла твой сейф и забрала оттуда твой пистолет… – умолкаю, не договорив.

Остальное для него и так должно быть понятно.

– Хм… Что ещё ты оттуда забрала?

Удивительно, но англичанин совсем не злится. Разве что немного озадачен. Может быть, слегка растерян. Однако, как ни стараюсь, я не нахожу ни единого признака гнева или ярости в ультрамариновом взоре, изучающем меня, словно в первый раз.

– Документы. На своё имя, – сознаюсь честно. – Другие… оставила.

На лице мужчины расцветает привычно небрежная ухмылка. Он переворачивается на бок, слегка поморщившись, и вытаскивает из руки катетер с капельницей. Немного погодя и вовсе садится. На белом больничном постельном белье остаются багровые капли, когда Маркус отбрасывает довольно внушительную иглу в сторону. Мужчина явно собирается встать на ноги… чего делать ему явно не рекомендуется.