Лоретта Чейз - Недоступная и желанная

Лидия, дочитав до конца эту запись, остановилась, поскольку поняла: она вновь потеряла контроль над собой и ее голос звучит более высоко, чем обычно, и слегка подрагивает. Лидия села на кровать, удобно откинувшись на гору подушек. Гору эту соорудил Эйнсвуд. Он также пододвинул к кровати небольшой столик и поставил на него собранные по всей комнате свечи, чтобы ей было светлее читать, а сам отошел к окну и стоял, глядя на двор. Когда Лидия стала читать вслух, Вир повернулся и посмотрел на жену с явным удивлением. Честно говоря, она и сама удивилась, когда услышала свой голос.

Читать дневник Лидия начала молча, торопливо переворачивая страницы и жадно впитывая слова, которые уже читала много лет назад, которые так плохо поняла тогда, но смутно помнила до сих пор. Некоторые фразы как-то по-особому выделялись, не из-за смысла или из-за того, что она их помнила, а потому, что передавали специфический рисунок речи матери. Лидия как будто слышала ее голос, причем очень четко. Так с ней бывало и раньше: в ушах начинала звучать слышанная когда-то речь человека, которого сейчас рядом не было. В такие моменты ей требовалось просто открыть рот, чтобы заговорить голосом этого человека. Так и теперь: все получилось само собой.

Об Эйнсвуде Лидия, наверное, просто забыла, а возможно, настолько погрузилась в прошлое, что настоящее для нее перестало существовать.

Растрогавшись этой маленькой грустной историей и мысленно перенесшись туда, где она происходила, Лидия вернулась к первой странице и начала читать голосом, который последний раз слышала много лет назад. Возвращение этого голоса было неожиданным и щедрым подарком судьбы. Лидия будто вновь обрела сокровище, которое считала потерянным навсегда.

«Да, сладенькая моя, слышу. Мама идет».

Да, она, ее мамочка, всегда слышала и всегда приходила. Воспоминания Лидии ожили, сделались почти осязаемыми. Более того, она сейчас точно знала, что чувствовала Мэри Бартис, глядя на свою малютку, – несмотря ни на что, она была для нее самой чистой, самой прелестной, самой любимой. Лидия вспомнила и свои ощущения. Свои первые десять лет она прожила, ощущая себя защищенной от всего на свете, и защитой была материнская любовь.

В горле запершило. Буквы начали расплываться…

Из полузабытья ее вывел звук шагов Вира. Через секунду под его тяжестью вздрогнул матрас.

– Бедный, стоило все это того, чтобы провести брачную ночь таким об… образом, – всхлипнула Лидия, – выслушивая мои ры… рыдания.

– Возможно, так и должен вести себя человек после всего, что случилось, – сказал Вир. – Или это противоречит принципам Баллистеров?

К ней придвинулось большое теплое мужское тело. Мускулистая рука проскользнула за спину и притянула Лидию ближе. Она, конечно, уже давно знала, что невозможно быть защищенной от всего на свете, но сейчас ей казалось, что она в абсолютной безопасности. Доказывать себя обратное она не собиралась.

– Мама безумно любила меня, – сказала Лидия, не отводя влажных глаз от дневника.

– Почему бы ей тебя не любить? – отозвался Вир. – При своем ужасном обличье, ты бываешь прямо-таки восхитительной. Кроме того, будучи Баллистер, она могла считать привлекательными даже такие свойственные этому семейству черты лица, которые постороннему человеку показались бы ужасными. Как Дейну, например. Кажется, он не замечает в тебе ничего ненормального.

Последнюю фразу Вир произнес с показным ужасом и гримасой сожаления, будто неожиданно понял, что его друг не в своем уме. После этого он, наконец, широко улыбнулся.

– Со мной никогда и не было ничего ненормального, – заявила Лидия и указала на страницу дневника. – Смотри, здесь черным по белому написано обо мне: «она красивая и умная».

– Что ж, в таком случае я хотел бы послушать, что еще говорила твоя матушка, – ответил Вир. – Может быть, она даст ценный совет по поводу того, как управляться с такой красивой и умной. – Он ободряюще подтолкнул жену плечом. – Продолжай же, Гренвилл. Если ты читаешь ее голосом, то, должен признать, он звучал очень успокаивающе.

Вир был прав. Она и сейчас совершенно успокоилась, но уже не от голоса матери, а оттого, что рядом был он, оттого, что он поддразнивал ее, оттого, что его сильная рука лежала на ее плече.

Лидия вновь стала читать.

Неяркий свет раннего утра уже начал рассеивать тени в углах комнаты, когда Лидия, наконец, закрыла дневник, в полудреме отодвинула к Виру его подушки и упала на свои. Она не повернулась к нему, но не стала возражать, когда он, устраиваясь поудобнее, притянул ее поближе. Впрочем, к тому времени, когда он через несколько секунд закончил свои приготовления и прижался к ней совсем плотно, ровное дыхание Лидии свидетельствовало о глубоком сне.

Как правило, Вир отправлялся в постель, когда добропорядочные граждане просыпались, а то и вовсе уже успели встать и приступить к работе. Но сейчас он чувствовал себя разбитым. Бесконечный день и последовавшая за ним беспокойная ночь оказались слишком тяжелыми даже для человека, живущего напряженной жизнью искателя приключений и привыкшего к борьбе.

Сейчас, когда наступила тишина, он чувствовал себя капитаном и одновременно членом команды судна, выброшенного на скалы после затяжной разбушевавшейся бури.

Он сумел бы зайти в безопасную гавань, не появись этот дневник.

Его содержимое и сыграло роль скал, грозящих пустить корабль ко дну.

За то время, пока звучал этот голос, то ли жены, то ли нет, ему не менее дюжины раз хотелось отобрать у нее этот дневник и швырнуть в огонь. Настолько ужасно было слышать, с каким хладнокровным мужеством и иронией рассказывала Энн Гренвилл об аде, в котором жила. Нельзя, чтобы женщине требовались мужество и отчужденность, чтобы просто жить. Нельзя, чтобы жизнь предъявляла женщине такой счет.

Но Энн так жила изо дня в день, не зная, окажется ли у нее завтра крыша над головой или ее выкинут на улицу, останутся ли у нее ее жалкие пожитки или их заберет за долги старьевщик. Она не знала даже, удастся ли купить еду на ближайшие дни, или ужин, который они съедят вечером, будет последним. И при этом она шутила над лишениями, отстраненно, будто, рассказывая анекдот о подлых проделках своего мужа. Она как бы показывала язык своей злой судьбе.

Только однажды, в самом конце дневника, она обратилась с чем-то похожим на мольбу о пощаде. Но и тогда просила она не за себя и обращалась не к людям. Эта мольба содержится в последних, трудно читаемых из-за дрожащего почерка записях, которые она сделала за день до смерти. Мольба очень проста и обыденна и вместе с тем выглядит как выстраданная и отлитая в железе формула: «О всеславный и добрый Отец мой небесный, присмотри за моей девочкой».