Александра-К - Элька [СИ]

Дядя Сережа всегда говорил, что мне надо учиться, что у меня хорошая голова. Он иногда был очень хорошим — интересно рассказывал о чем-то, объяснял, если был в настроении и трезвым, даже уроки со мной учил. Это если он был по трезвяни и не приставал ко мне. А уж если выпьет… То все… Затащит к себе, заставит раздеться и долго-долго рассматривает меня, прежде чем… Пока я был маленький, я даже не понимал, что мы делаем. А он всегда так грубо матерился, когда был доволен. Первое время мне было страшно противно, но он говорил, что ему так нравится, а не буду делать такое — он меня изобьет так, что встать не смогу, да еще и матери расскажет — а она добавит за все хорошее. Зато потом он стал давать деньги за каждый раз, кое-какую одежду покупать, учебники, книжки, если я просил. Только пил он все больше и больше, чаще и чаще, поэтому почти всегда его пьянки кончались одинаково — он либо бил меня до потери сознания, либо сутками не выпускал из дома, издевался, как хотел. Мама все время пьяная была, не давала ему, говорила, что он поганый… Ну, вот он надо мной и издевался. Никто не знал, думали, что просто бьет. И я боялся говорить — тогда бы меня совсем задразнили бы пацаны, брезговали бы опущенным. Это дядя Сережа сказал, что я теперь опущенный, раз с мужчиной за деньги. Чтобы молчал. Когда в пятом классе отправили в район учиться, так он первое время по два-три раза в неделю приезжал, забирал меня на все выходные и праздники. Когда я орал и прятался, мне говорили, что я неблагодарный-мамкин сожитель относится как к родному, а ты морду воротишь… Потом стал реже приезжать — совсем запивался, но на каникулы забирал и тогда уже по полной отрывался, морда пьяная. А я не смел даже бабушке рассказать.

У Влада такой ужас был на лице, когда я ему предложил, что всегда нравилось дяде Сереже. Я думал, что он ко мне после этого и не подойдет, побрезгует. Но, видимо, он только с женщинами, не знает, как это делается, а может, и не понял, что я сказал — городской же, они по-другому говорят. Я теперь все время боюсь, что вспомнит он и по-другому все станет.

Всего боюсь в этом городе — шумно, грязно, люди сплошь чужие. Все время есть хочется. Да еще эта беда с одеждой. Не успеваю отстирывать — каждый приступ заканчивается одинаково. И в прошлый раз сестричка так брезгливо на меня посмотрела. Это не Влад. Не помогает ничего — уже три лекарства испробовали, а толку нет. Все хуже и хуже. Приступы-то с детства были, но как-то никому не надо было… Ну, закатывался я пару раз за месяц, ну и что? Маме и дяде Сереже пить это не мешало. Бабушка уже старая была, ей по врачам со мной было некогда бегать — с огородом бы справиться. Падучая да падучая. В армию негоден, а вот на приписке-то причину падучей нашли. Отправили сюда, лечится. Только плохо как-то получается. Удрал бы домой — только сероглазый гондорец не пускает, хочется хоть раз еще приласкаться к нему, в глаза заглянуть. Не тошнит его от отвращения, что меня касается — и хорошо. Еще пару недель, потом-то все равно домой — в шарагу, к дяде Сереже и моим соседям по комнате. Лучше здесь сдохнуть на руках Влада, чем туда обратно…

Так хочется его погладить. Он такой теплый, нежная кожа на спине и плечах, волос на груди почти нет, она приятно гладкая. И так хочется прикоснуться к его губам. Проснется — оттолкнет, но хоть попробую, какие они на вкус. Когда в шараге пацаны… Они мне губы прокусывают или я от боли это делаю — не помню даже. Не хочу вспоминать. Хотя бы, пока я здесь, и никто не знает, что я такое на самом деле. И Влад не знает. Хотя бы кончиком пальца коснуться его губ. Влаааад!!!!

— Влааааад! — мелкий заорал так неожиданно, что я испугался.

Он же, вроде, задремал после укола, а я так и держал руку на худой груди, прислушиваясь пальцами к биению его сердца. И дико заорал вдруг.

— Элька, ты что? Приснилось что-то? Ты что кричишь?

— Влад, Влад, Влад! — мелкий продолжает орать, обнял меня за талию и весь трясется. Блин, приснилось что-то…

— Да я здесь, ты что орешь-то?

Элька замолкает, но по-прежнему трясется всем телом. О господи, что еще-то случилось? У малого, похоже, от недокровотока крыша уехала. А что, бывает — психозы и нередко. А здесь — каждый день — ужас смерти дите переживает.

Элька вдруг изворачивается всем телом, приподнимается на руках и буквально вползает по мне вверх, как худесенькая гусеничка. И прижимается губами к моим губам, отрывается на краткие мгновения, чтобы вздохнуть, и снова целуется. Я ошалеваю до такой степени, что только приоткрываю губы, впуская в рот розовый быстрый язычок, даже не пытаюсь сопротивляться. Если уж совсем честно — от поцелуев дети не родятся, а Элька… Его жизнь — очень хрупкая штука, и не факт, что завтра не прервется. Пусть малой побалуется, если уж так хочется. Более этого я не допущу, конечно, я тоже не железный, мне это все-таки довольно противно будет, но вот его поцелуи… Словно сладкий запретный плод. Нежные прикосновения его язычка к моим губам, вдох, и снова он вцепляется в мои губы. Да пусть тешится малой, жалко, что ли… Надо же — напридумывал себе какую-то любовь ко мне. А сам видел меня два дня всего.

Ласковые руки в это время скользят под рубаху операционного костюма, пробираются между лопаток, спускаются ниже, лаская ребра, и ловко забираются под резинку брюк, поглаживая мои бедра. Так, все, вот это уже лишнее…

— Элька, все, не надо так. Все, Элька!

— Влааад! — мальчишка мало что соображает, глаза бешеные, возбуждение уже охватило его тело. Я-то все понимаю, но… не хочу я его. Все-таки мальчик. А он начинает сползать вниз по мне, обцеловывая открытые участки груди, костюм, спускаясь все ниже и ниже. Ну все, Влад, приплыли, похоже, мальчишка счас подарит то, что предлагал в прошлый раз. Говорить правильно не научился, а вот делать, похоже, умеет. Госсподи, как же мерзко все это!

— Элька, хватит, я сказал!

И резко отрывают его руки от себя, отшвыриваю в сторону, Элька отлетает к спинке дивана, тихо вскрикивает. Убил бы гаденыша, такое удумать. Страшно подумать — но еще немного, и я бы сломался. Сам бы подставил требуемые части тела, сделал бы все так, как он захотел бы. Еще немного, и тормоза бы отказали полностью. Да и сейчас что-то надо с собой делать, тело горит, стояк такой, что аж скулы сводит, так хочется щель найти… И все это очень не смешно. Разрядку-то мне ждать не от кого, а малого я и под угрозой смерти не трону.

… Влад молча разворачивается и выбегает из сестринской. Что же я наделал! Не хочу жить, не хочу!..

Едва не с визгом, изо всех сил сдерживая истерику, я выношусь на площадку служебной лестницы, прижимаюсь всем телом к леденющей стене — там не топят из экономии, выходим туда покурить, кто курит, конечно, и потрепаться, освежить мозги. Запах табака не выветривается здесь никогда — окна забиты наглухо и зимой, и летом, на подоконнике — железная банка из-под селедки, набитая бычками. Даже при всей строгости приказа о противопожарной безопасности — кого поймаем — уволим, а больных выпишем на …,курить здесь не прекращают никогда. А я стою, уткнувшись лицом в вонючую желтую крашеную стену и постепенно прихожу в себя. Возбуждение ослабевает, хорошо, что до рукоблудства дело не дошло. От пронизывающего холода и резкого запаха «Беломора» — наши ментол не курят, мне становится немного легче… Сейчас костюм и волосы провоняют этой гадостью, огнеопасной смесью…