Александра-К - Элька [СИ]

Я осторожно отстраняюсь, твердо говорю:

— Все, вставать пора. Еще поужинать надо, мне вечерние уколы закончить, таблетки на утро разложить.

Элька словно отскакивает от меня — он все отлично понял, тихо говорит:

— Все не так, как ты думаешь…

— Ой, да ничего я не думаю! — и думать не хочу, не мое это дело, кто мальчишку до такого довел, как он сбивает мужиков с пути истинного, а ведь некоторые и польстятся на тощака…

Малой притихает обиженно. А что прикажете думать, когда вам себя предлагают едва не каждую ночь, да еще и мальчишка. Была бы бабенка из вечно скучающих, иногда заносит таких в наш дом — воспользовался незамедлительно, но здесь-то…

И молча тащится в сестринскую, потом из нее доносятся звуки какого-то фильма. Когда я, переделав, наконец, все дела, заваливаюсь в сестринскую, то первое, что вижу — зареванное Элькино лицо. Плакал, блин, а ведь не надо бы. Вся сволочная химия его тела сейчас работает на то, чтобы дать прорваться аритмии. Любая сильная эмоция, неожиданная боль, испуг, — итог будет один и тот же — захлебывающийся от удушья малой, судорожные поиски сожженных за неделю вен, дыхательная маска. Только реанимация нам, похоже, намертво не светит — вот как-то не расположены они его забрать. Почти по Ильфу: «Местов нет». Можете помирать на входе.

— Элька, ты что? Болит, приступ начинается?

— Все нормально…

Ага-ага, поверил я тебе. Счас еще время соврать про счастливую беззаботную жизнь, про виллу на Лазурном берегу.

— И все-таки — в чем дело?

Вот на фига, на фига мне эти душевные разговоры, тревога за него. А?Не було у бабы печали — так купила порося… Худосочный поросенок опять начинает жалостно шмыгать носом.

— Элька, объясни, в чем дело? Что не так?

Слезы катятся из глаз уже просто градом. Я сажусь рядом, обнимаю за острые плечи, малой незамедлительно утыкается сопливым носом прямо в грудь — там вырез костюма, так что слезами он поливает не бирюзовуюю водо- и кровоотталкивающую ткань, а кожу на моей груди. Из полного бреда. который он несет, я с трудом вылавливаю суть и причину его слез. Боится он. Стыдно ему, что так болеет, что каждый раз так много неудобств, а боится, что какая-нибудь сука, сорри, скажет, что он мелкий гаденыш, требующий ухода. Что-такое получется в сухом остатке.

— Господи, да кто скажет-то такое!

Что уж мы — совсем звери, что ли? Дите-дитем, куда уж тут деваться. И лоточки в реанимации детской подставляют оперировавшие доктора и ночуют первые сутки там же — около мелких. Это потом приходит мастерство и уверенность, а сначала — им все кажется, что они все сделают лучше, чем реаниматологи.

— Элька, переставай плакать, не надо, ну кто же тебя обидит-то…

Он что-то еще хрюкает мне в грудь, но тут я уже не слышу толком.

— Элька, что, я не понял?

И едва не отшатываюсь — малой внезапно вцепляется в меня со всей силы и прижимается солеными губами к моим, оседлывает спереди, да так крепко прижимается, что не оторвать. Так, попался по полной программе. И что делать мне с этим? Совращение малолетних по всей форме. И никому не интересно, что малолетний отлипать ну никак не хочет. Только и отрывать его никак не хочется. Отчаянно близко бьется его больное сердчишко, пропуская удар за ударом. Блин, а ведь это приступ начинается… Здорово, нечего сказать. Доплакался.

— Элька, давай потом доцелуемся, я сейчас тебя уложу и укол сделаю- ты же сам все чувствуешь…

— Ты потом не захочешь, убежишь…

— Госсподи, да куда же я убегу. Давай укольчик сделаем, а потом вечером я тебя сам поцелую. Хорошо?

— Что я — маленький, что ли? Ты еще в лобик поцелуй.

Типун тебе на язык, Элька. Покойников в лоб целуют, а тебя покойником видеть я никак не хочу. Давай-давай, борись, маленький, надо выжить…

Все-таки уложить мне его удалось, и укол успел вовремя сделать — положил потом руку ему на грудь и почувствовал, как ровнее и ровнее забилось сердце. Медицина — штука удивительная, если получается помочь — то как в сказке — сплошное волшебство. Если получается, однако. Что не всегда происходит. Далеко не всегда.

Влад спит… Таких красивых людей я никогда не видел. Наверное, такими были воины из Гондора — сероглазые, с темными коротко стрижеными волосами, узкими сухими темными лицами. Он сильно замученный — наладил мне капельницу и пригрелся рядом, положил голову на стол и задремал. Я его еще в первый день заметил, когда он со злобным лицом звал какую-то козявку. Очень высокий сухощавый парень, одетый в бирюзовый костюм, открывающем грудь и руки по локоть. Бабушка про таких говорила: «Сухостой». На груди болтается серебряная цепочка с маленьким крестиком… И как потом немного разгладилось его лицо, когда он начал мне «Хоббита» читать, по-моему, ему самому стало интересно. Сильные надежные руки. Это когда он меня тащил из лифта. Я боялся его, очень боялся, что покривит брезгливо губы, дернутся презрительно ноздри, когда после приступа оказалось, что джинсы перепачканы. Тонкие брови даже не дрогнули. Он все сделал так, словно привык каждый день менять штанишки малышам. Но я-то не малыш. До сих пор стыдно, что ударил его по рукам, когда он просто попытался помочь переодеться. Потом уже понял, что для него-то это привычная работа.

Он умный, очень умный… В меде учится, работает, Света говорит, что хочет стать кардиохирургом. У него, наверное, девок — море, у такого-то красивого. Или живет с какой-нибудь, которая на него не надышится. И как ему сказать, что я не такой уж деревенский дурень, что я всегда учится хорошо — и в нашей малокомплектной четырехлетке, и потом — в интернате в районе. И английский учил, и литературу. Математика мне в голову никогда не лезла… Ну понятно, что по сравнению с городскими я — просто тварь из дикого леса, как у Киплинга. Поэтому даже и пытаться не стоит. Когда он меня во сне погладил, я обрадовался — ему это приятно, у меня-то вечная беда — не могу справиться с собой, все время мучительная боль внизу живота, а при моих соседях что-то попытаться с собой делать — да ни за что, и так смотрят брезгливо, готовы хоть на улицу выгнать, лишь бы не мешал отдыхать. Но я же не виноват, что приступы стали чаще с того времени, как меня привезли в город. С каждым днем их все больше и больше, и все страшнее и страшнее — когда становится совсем нечем дышать и сердце колотится где-то в горле, становится совсем жутко, что не увижу больше его. Просто не увижу и все. Поэтому таскаюсь уже два дежурства подряд за ним хвостиком, вроде, даже легчает, когда он вот так рядом сидит, спокойное тепло исходит от его тела. А потом… Я сам виноват — сказанул такое, что он просто растерялся — я это увидел в его глазах, а потом пришло понимание того, что я ляпнул… И теперь навряд ли он захочет побыть со мной рядом, если только не будет лечить или кормить — для него накормить — это святое, он, похоже, не может видеть, чтобы кто-то был голодным…