Оксана Сергеева - Мажарин [калибрятина]

приходилось делать что-то из последних сил! Столько всего

вытерпела, а сильной быть так и не научилась. Тряслась как школьница перед экзаменом.

Хотя нет, школьники сейчас не трясутся, они во всем

уверенные.

Должен же быть хоть какой-то способ взять себя в руки!

Таская себя по закоулкам памяти, ушла далеко, в те годы, когда еще не знала Харина и

думала, что будет жить хорошо и счастливо. Ну, хотя бы

хорошо. Чего об этом ублюдке вспоминать? Он извращенец, в общении с ним смелость не

нужна, а только нож, чтобы кишки ему выпустить.

Дотерла Маринка это гребаное зеркало. Душ приняла, накрасилась и потом все-таки

высказала Мажарину, что он сволочь. Потому как раньше надо

о таком предупреждать, чтобы время в запасе имелось и поистерить, и успокоиться. А то

наревелась – теперь все лицо в красных пятнах, которые

даже тоналка не берет.

– Платье какое надевать? Банановое, розовое, канареечное, фиолетовое, розовое, красное, лавандовое, ванильное и еще раз банановое? –

издевалась, но больше от неловкости, называя цвета, каких у нее в гардеробе нет. Надо же

еще немножко повредничать.

– В горошек хочу платье, – спокойно ответил Сергей.

– В зеленый?

– Если есть в зеленый, можно и в зеленый. А можно не в зеленый горошек, а в кукурузинку.

Или в фасолинку.

Надев платье рубашечного типа в сине-черную клетку, Маринка вышла к Мажарину.

– Вот. Все, как ты хотел. Платье в зеленый горошек. Красивое? – покрутилась перед ним.

Задрала подол, ослепляя Сергея стройностью красивых

ног, и снова одернула, поправив на бедрах.

– Супер. Иди сюда.

Она подошла, села на диван на приличном от Мажарина расстоянии, кротко сложила вместе

ладони и стала причитать, забыв, что минуту назад

была тверда и решительна:

– Серёженька, я не могу, я не хочу, я не пойду… ну пожалуйста…

– Ты пойдешь, – ровно повторил он и, дотянувшись, погладил ее по руке, словно смягчая

жестко сказанные слова.

– Пойдем тогда, чего тянуть, – обреченно вздохнула Маринка и нехотя поднялась с дивана.

Не встала, а вытолкнула себя, будто из ямы.

***

Поднялись на второй этаж. По ступеням Маринка шагала еле-еле, вздыхала и непрестанно

терла запястье.

Бабуля жила все по тому же адресу. Сергей мог купить ей другое жилье, хорошую квартиру

поближе к себе, но баба Шура отказывалась, мол, ей и

здесь хорошо, она привыкла, все рядом, больница, рынок, можно пешком ходить.

Серёжа не настаивал, прекрасно понимая, что пожилого человека сорвать с обжитого места

сложно, возможно, даже опасно для здоровья. Старики

с трудом переносят такие перемены, могут и не привыкнуть вовсе. А так, жизнь, слава богу,

у бабули-мамули текла своим чередом. Со своими

трудностями и радостями. Мажарин тоже, по обыкновению, часто приезжал к ней, помогал

или просто проведывал. Наконец-то, как и должно быть,

он ей помогал, а не она ему.

Помнил те тягостные и ненавистные дни, когда зависел от нее целиком и полностью. Ничего

сам не мог. Даже до стакана с водой дотянуться.

Невыносимо это – зависеть от кого-то в любой своей потребности.

На самом деле, если кто-то спросит о том времени после избиения, ничего он не расскажет.

Много ли вспомнишь особенного, если всё одним днем

прожито? Если несколько лет словно в сырой темной яме жил? Ничего не вспомнишь, кроме

воспаленного бессилием мозга, липкой паутины боли

и изодранных в кровь рук – от безуспешной попытки выбраться. Потом, когда выбираешься,

кидаешься на все как оголтелый. Бросаешься из

крайности в крайность, пока не остынешь. Казалось, что могло – отболело, но жизнь

насмехается: «Нет-нет, я еще похрущу твоими костями… еще

кое-что осталось…», – и появляется Стэльмах…

Бабуля открыла сразу: ждала же. Распахнув дверь, улыбнулась, весело и удивленно блестя

глазами, и отступила в сторону, пропуская гостей в

прихожую. Мажарин поцеловал бабушку в щеку, заботливо осведомился, как она себя

чувствует. Получив ответ, что все отлично, успокоился.

– Вот так встреча, да? – будто за бабу Шуру сказала Марина, скупо и неловко улыбнувшись.

– Все как в жизни. То встречаемся, то расстаемся… – отозвалась старушка и бросила перед

Мариной комнатные тапки.

Маринке не нужны тапки, но она надела их, проявляя к старушке уважение.

Все не так уже в этом доме. Новый ремонт, уютная обстановка, спокойные цвета,

классическая мебель. Неизменна только сама бабушка: она по-

прежнему смотрит на Сергея с обожанием и по-прежнему не задает неудобных вопросов.

Морщин на ее лице прибавилось, волосы стали совсем

седы, глаза чуть поблекли, но живость та же – жизнелюбие в каждом жесте.

– Серёжа, сходи в магазин, – попросила Марина, пока баба Шура возилась на кухне, делая

последние приготовления перед ужином.

Теперь на кухне у нее только небольшой столик для завтраков на два места, а в гостиной

большой круглый дубовый стол с удобными стульями.

– Зачем? – недоуменно спросил он.

– Зачем-нибудь. Сходи купи чего-нибудь. Просто сходи. Оставь нас на пару минут.

Мажарин помедлил. Подумал. И все же направился в прихожую, хоть по лицу было видно,

что не понравилась ему эта идея.

– Сынок, ты куда? – крикнула баба Шура.

– За вином! – хлопнул дверью.

– Так есть же… – зашла в гостиную и, чуть обескураженно глядя на Марину, поставила на

стол бутылку вина.

– Это все из-за меня. Все, что с Серёжой произошло, это все из-за меня. Я не хотела… мой

брат был против того, чтобы мы встречались… это он

все устроил… и со мной, и с ним… – быстро заговорила Марина, боясь, что прервавшись, не

сможет продолжить. Никто ее не заставлял, не просил,

был у нее выбор: смолчать или рассказать правду, и на этот раз она решила не начинать

жизнь с Мажариным со лжи. Со лжи нельзя, только не

сейчас.

Баба Шура молча выслушала о негодяе-братце и его деяниях. О роли Харина Марина

умолчала, о таком не расскажешь.

– Ты чужие-то грехи на себя не бери, – усевшись рядом, тихо сказала старушка, подняла

сухощавую руку и погладила Марину по голове.

– Как не брать-то… – всхлипнула Стэльмах и разрыдалась.

Легко баба Шура коснулась, только чуть волос, почти не ощутимо, но словно к себе

притянула. Маринка и пригнулась, приникла к ее плечу и

заплакала.

– Я бы с тобой, милая моя, поплакала, да я все уже давно выплакала, – еще тише

проговорила бабушка, обняла сильнее, и Марина сильнее

заплакала.

В женских руках плачется по-иному. Слезы текут свободнее. И какие-то они другие. Совсем

не сдержанные и очень горькие, хотя должны быть

солеными. Но они горькие, будто вся накопленная горечь со дна души поднялась и наружу