Анастасия Савицкая - Неприкосновенное сердце

— Да, он говорил быть слабее, — объявили посадку, и мы поднялись с места. — Знаешь, мы взрослели и менялись. И из нас двоих я всегда не знала сочувствия. — Я засмеялась, и Эмили подмигнула мне. — Правда. Должен же кто-то быть старшей сестрой и мужиком одновременно.

«Чтобы быть счастливым, нужна смелость». Федерико Моччиа.

Что такое память на самом деле? Картинки детства, которые чаще всего хочешь забыть, или моменты взрослой жизни, которые не хочешь вспоминать? Попытки пойти на занятия танцами, когда мама запрещает выход даже на балкон, или сообщения от мужчины, который тебя любит, в то время, когда ты сидишь в аэропорту, уезжая от него как можно дальше. Желания узнать отца и страх узнать, сделала ли я это к тридцати годам своей жизни. Память — это знание и понимание, что это было, и больше не будет никогда. Это принятие семьи, которая у меня была так давно. По крайней мере лично у меня. Вообще, если подумать, все в нашей жизни относительно, мимолетно и непостоянно. Возможно, именно поэтому нам и нужна память. Просто чтобы помнить, что то, что так относительно, мимолетно и непостоянно, было. И самое главное: память — это чувства. Потому что мы чувствуем, когда вспоминаем, и самое странное, порой даже больше, чем в тот самый момент этого события.

— Почему мы тут? — спросила Эмили.

— Эта деревня стала известна после 1958 года, когда нидерландский режиссёр Берт Ханстра показал её в своей знаменитой комедии «Фанфары».

— Как она называется?

— Гитхорн.

Эмили улыбалась, и я наконец-то вздохнула полной грудью, смотря на это великолепие. Кажется, я нашла самое уютное и неспешное место на земле. Пока летела в самолете, прочла, что у этой деревни есть множество названий — Голландская Венеция, деревня без дорог и еще несколько других. В старой части Гитхорна не было машин, автобусов и дорог. Нас привезли на машине, а дальше мы взяли в аренду катер. Вместо асфальта была вода. Буквально напротив каждого дома деревянный мост. И если некоторые мосты — это как бы часть улицы, то другие — это часть входа в частный дом. Мини-ворота как бы охраняли, но и поднимали настроение. Если в Нью-Йорке ты видишь таблички: «Осторожно! Злая собака!», то в Гитхорне: «Заходи. Сделай мой день».

— Тишина, — прошептала я.

— Да, — ответила так же тихо подруга. — Потрясающе.

«Оставаться собой в мире, где все пытаются изменить тебя, — наивысшее достижение». Ральф Уолдо Эмерсон.

Участки возле дома никто не прячет от окружающих, а, кажется, наоборот старается сделать что-то особенное, чтобы привлечь внимание. Идеальные газоны. Меня начал мучать вопрос: кто они, те невидимые феи или гномики, которые, похоже, по ночам стригут газоны возле домов в таких деревушках? Лужайки, клумбы, кусты в идеальном состоянии — и при этом я практически ни разу не видела, чтобы их кто-то стриг.

После того, как мы приехали и оставили чемоданы в домике, который арендовали, снова взошли на катер, и нас отвезли в Grand Cafe Fanfare, названное в честь фильма, благодаря которому Гитхорн, собственно, и стал известным и популярным местом.

— Хочешь поговорить? — спросила Эмили, когда официант принес нам еду.

— Нет.

— Тогда говорить буду я.

— Эм...

— Нет, — перебила она меня. — Тебе нужно проговариваться.

— У меня есть психолог.

— Которому ты ничего не говоришь.

— С чего ты взяла?

— Маргарита Наваррская сказала, что обида имеет больше власти над женщиной, чем любовь, особенно если у этой женщины благородное и гордое сердце. Может быть, ты обижена на него?

— Я не помню, Эм, понимаешь? — разозлилась я. — Я ничего не помню. Я словно в клетке, из которой нет выхода. Откуда я могу знать, что он подходит мне, и могу ли я быть уверена, что подхожу ему, если я ничего не помню. Я не помню способны ли мы делать друг друга счастливыми, и даже если способны, хотели ли мы этого. Я не чувствую счастья, когда он счастлив, но и не помню, чувствовала ли его раньше. И наконец, я совсем немного о нем думаю или скучаю. Да, наверное, я люблю Адама, но я в него не влюблена. Потому что я не помню ничего.

— Донна, но он пытается.

— А мне это не нужно, — крикнула я, спустя мгновение пожалев. — Не хочу. Даже когда мы не хотим любить, это не помогает. Мы любим просто потому, что так случается, и как бы ни говорили, что не хотим, не жалеем. Может быть потому, что это лучшее время в нашей жизни, и пусть оно не повторится, но то, что это было, уже гораздо больше, чем можно хотеть. Безумие, доверие, душа и чувства наполняют тебя изнутри, и ты становишься сумасшедшей. Это невозможно объяснить. Ты никогда не сможешь понять этого со стороны, пока не прочувствуешь сам. Ты идешь по улице и видишь картинки того, как раньше вы сами ходили по ней, держась за руки. Перед глазами появляется картинка, как вы были счастливы. А знаешь, что вижу я, идя по улице и даже в доме, в котором мы живем? Ни-че-го, — проговорила я по слогам. — Ничего, Эмили.

—Знаешь, когда я лежала в коме, ты была тоже близка к смерти. Я этого не знала, пока Брайан не рассказал, — усмехнулась она грустно. — мы всегда были друг у друга, и я тоже сейчас чувствую твою боль, — положила она свою ладонь на мою. — Я правда ее чувствую, но просто не знаю, как помочь. Я пыталась вернуть тебе обстановку, которую ты помнишь, пыталась сделать хоть что-нибудь, но это не помогает. Ничего не выходит.

Последние слова Эмили прошептала с болью в голосе, и я поняла, что моя боль не принадлежала лишь мне. Ее чувствовали все, кто любил меня. И плевать, куда понесет нас ветер. Мы вместе, и нет GPS лучше. Места, в которых мы были или побываем, останутся в наших воспоминаниях, как на открытке, а разве этого мало? Я всегда буду помнить, как мы убегали из пар, чтобы прогуляться городом. И мы до сих пор тут, и до сих пор семья. Чего еще можно желать? Ведь этого и так более, чем достаточно, для одной жизни. Мы столько лет не имели ничего, но в то же время у нас было все.

Сегодня, я уснула с мыслью об Адаме и своей дочери. Периодически просматривала сообщения от Адама и наблюдала, как на моем телефоне увеличивается число пропущенные. Мы приехали домой, когда начался сильный ливень, и он медленно усыплял меня, пока я не провалилась в сон. Я думала о его голубых глазах и пустой комнате, в которой находилась сейчас. Когда утром открыла глаза, то ждала, что станет легче, но этого не произошло. Не стало ни хуже, ни легче. Я повернулась на бок, игнорируя пение птиц, и смех, доносящийся из улиц. Мне не нужна была драма, и я надеялась, что, приехав сюда, все изменится. Что меня не будет обременять тяжесть притворства в проявлении чувств. Но это фикция.

— Никогда не любила слово «всегда», — вошла Эмили в комнату с двумя чашками кофе. — А что думаешь об этом ты?

— Я думаю, что оно достаточно неплохое, — усмехнулась я, делая первый глоток. — Почему ты спрашиваешь?