Виктория Мальцева - Бонус Дамиена

— Не могу поверить… Так ты отказался от меня? — спрашивает шёпотом, потому что, похоже, от обиды голос пропал.

Чёёёрт…

— Нет, конечно!

— О, Боже! А я-то думала, ты рванул за мной в коридор, чтобы… я не знаю…

Да, женщины нас сильно переоценивают и слишком щедро наделяют рыцарским нимбом.

— Так и было! — вру.

Мои руки притягивают её плотнее, но в эту секунду моё тепло её как будто обжигает. Как же иллюзорна жизнь, чёрт возьми! Ева на грани рыданий, но держится, отпихивая мои руки, хоть это и бесполезно: чем сильнее её напор, тем теснее мои объятия.

Я прижимаю губы к её уху и тоже шепчу:

— Неужели ты думаешь, я бы так легко тебя отпустил? Я может и мудак, но не дурак!

И это чистая правда.

— Ты отказался от меня позже, Дамиен. И сделал это дважды. А теперь, если бы из меня не вырвалось то идиотское «люблю», кто знает, что было бы?

— Оно никогда не было и не будет идиотским, — тихо замечаю.

— Так чем вы с ней занимались? — заглядывает в глаза.

— Секса не было, — сразу же выпаливаю правду в свою защиту.

— Смотря, что считать сексом.

— Ну, все подразумевают под этим одно и то же — половой акт.

— Ты сказал, она трогала тебя, а ты её нет.

Чёрт… Вот это память!

— Ну, целовала, наверное. Я теперь уже и не помню, — вру.

— Да? А я подумала о чём-то похожем на женские ласки мужскому органу…

Дьявол.

— Ну и извращённое же у тебя воображение!

— Думаешь?

— Ну вот же, факт налицо! Насочиняешь себе, потом сама же и обижаешься.

Ева со вздохом кладёт голову мне на плечо, а я мечтаю о волшебном ластике, способном стереть из моей истории плохие поступки. Да, она совершенно права в своих догадках — было именно то, о чём она подумала. Было в самом позорном и самом постыдном исполнении — у меня не было эрекции, а Мел упорно билась над ней, впервые столкнувшись с моей импотенцией. Да, я ничего не хотел. Впервые влюбился, впервые поссорился с любимой девушкой, мозгов не было, достоинства тоже, как и понимания таких простых, но важных вещей — судьба двоих в руках мужчины, в его стальной хватке и непоколебимости принятых решений. Допустил ошибку — исправляй — так просто. Но в свои девятнадцать я ещё не научился ответственности и впервые познал любовь — состояние души, в котором проблему не выбросишь, не зальёшь глазурью секса с другой, не пересидишь, не хватит ни одного дня, ни пяти. Внутренности выворачивает наизнанку, болит абсолютно всё, что может болеть, а ты лежишь плашмя и ничего, вот вообще ничего не хочешь кроме одного — обнять её . Хотя бы просто обнять.

Мел рыдала, потому что её старания не увенчались успехом, а мне было настолько плохо, что даже не стыдно. Я просто свалил к Рону и жил оставшиеся четыре дня у него, хоть и ненавидел его алкоголичку мать, неоднократно предлагавшую себя в качестве утешения. А я никогда не был ненасытным потребителем женских тел, мне всегда хватало одной, а когда узнал, что такое любить, понял, что я, наверное, моногамен. Поэтому сейчас, когда Ева пытается докопаться до сути, моя миссия — поберечь её и без того израненное сердце, ведь эта неприглядная правда никому не нужна и в первую очередь ей. Ведь повзрослевший я не просто храню верность своей женщине, теперь мне хорошо известна цена предательства. Мир и покой в моей семье, всегда счастливые глаза жены и детей — вот мои ориентиры, цели и достижения. Я не изменник, теперь это знаю. А юность — она полна шишек, царапин и порезов, и хорошо бы, если б они были только в ней. В сравнении с остальными событиями нашей жизни та моя оплошность в гостеприимной постели Мел уже не имеет никакого значения. Важно только одно:

— Ты единственная, Ева. Других больше нет, и никогда не будет. Просто почувствуй меня! Пожалуйста!

— Я чувствую, — шепчет.

Внезапно меняет тему, а в голосе боль:

— Ты сказал тогда, что я скатилась в неполноценность.

И самое дикое то, что я не помню, когда именно такое выдал.

— Не знаю, что было хуже: твои слова или холодность и отрешённость. Ты хладнокровно отказался от меня.

Боже! Теперь, кажется, понял:

— Ева… — пытаюсь начать, — Ева…

Я закрываю на мгновение глаза и прижимаю к ним пальцы. Мне сложно пережить этот момент, сердце опять захлёбывается отсутствием ритма, и хотя я хорошо понимаю, чем это опасно для меня, поблажек выдавать себе не намерен:

— Ева, — снова начинаю, — я ведь тогда собственной рукой вырвал себе сердце, и это было больнее, чем признание родителей.

— Разве? — не верит. — Ты выглядел так уверенно в своих хлопотах о благополучии жены и запланированного ребёнка.

— Выглядел. Этому навыку с годами учишься. Я дважды принял решение, и оба раза был уверен в его неоспоримой правильности. Твоя болезнь заставила усомниться, и одно это маленькое сомнение завалило всё строение. А наше уединение в родительском доме выявило и доказало истину: я жил во лжи и фальши, заменил истинные ценности муляжами. Играя роль примерного семьянина, потерял себя, свою личность. Ева… несмотря на весь ужас причины, по которой мы оказались один на один в четырёх стенах, я почувствовал привкус счастья во рту. В любой момент я мог вернуться к привычной жизни, быть тем, кем успел стать, но в первый же наш день вместе понял, что не сделаю этого. Какой дурак променяет счастье на карьеру? Я наблюдал за тем, как ты завариваешь для меня зелёный чай и млел. Ты заходила проверить, не дует ли из моего окна, и я слушал в темноте твоё дыхание. Моё счастье ходило перед глазами, только руку протяни и сможешь дотронуться. Я понял, что карьеры не будет. И хотя ты заболела, даже больная делала меня счастливым.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — внезапно спрашивает.

— А должен?

— Думаю, да. Я бы хотела доверия и взрослости в твоём ко мне отношении.

— Ева, я никогда ещё не был настолько близок к зрелости, как сейчас. Разве не видишь? Не чувствуешь её? В каждом слове, поступке, взгляде на мир.

— Чувствую. Очень хорошо чувствую. Но… ты вот только что напомнил мне о счастье смотреть на мир осознанно. На реальный мир, — уточняет, поправляя непослушную прядь волос, упрямо выбивающуюся из ещё влажной после душа копны. — Я бы хотела быть тебе опорой. Такой же точно, какой стал для меня ты!

— Неожиданно и приятно! — усмехаюсь и тянусь рукой к её спине, поглаживаю ладонью, млея от этого простого прикосновения.

Но Ева не откликается уже ставшей привычной мягкостью, не ластится, не стремится обнять. Я чувствую её, всегда чувствую, и сейчас уже практически уверен в том, что в ближайшие мгновения получу нечто неординарное. И как всегда не ошибаюсь:

— Что это? — вопрошает тоном строжайшей учительницы.

Я перевожу взгляд с её забавного в своей грозности лица на протянутую ко мне руку и вижу в ней предмет. Это очень важный предмет. Важный вообще и для меня в частности.