Виктория Мальцева - Вечность после…

Сейчас, в больнице, Дамиен стал чаще меня разглядывать, причём так, будто впервые видит и оценивает с точки зрения секса. Стал совершать интимные жесты, которые раньше лежали за гранью допустимости. Он называет меня своей девочкой, а с некоторых пор что-то щёлкнуло в его голове, и он снова начал называть меня родной — как когда-то в юности.

Если раньше он убеждал меня (и себя заодно), что я смогу побороть болезнь, то теперь явно был в этом уверен, причём в той степени, когда нет ни единого сомнения. И мне вдруг стало комфортно в этом поле уверенности, спокойно даже. В одно прекрасное утро я проснулась и, увидев зарево просыпающегося дня, улыбнулась. И это была беззаботная улыбка человека, у которого вся жизнь впереди, который ничем не болен, и которого ещё ждёт очень много хорошего впереди. Я уверовала!

ЭТО случилось спустя три недели после моей операции. Врачи уверяли, что с медицинской точки зрения мои успехи выше ожидаемых, и настаивали на работе с психологом. Но о каком психологе может идти речь, когда мне давно уже нужен психиатр? Хотя Дамиен считает иначе: он убеждён, что моя душевная болезнь больше никогда не вернётся и твердит, что я — самое сексуальное создание на планете. Конечно, я знаю, что всё это бред, но он повторят его так часто, что… я почему-то уже верю.

Они вошли в мой бокс вдвоём: Дамиен и парень, глядя на которого, я сразу узнала себя. Он протянул мне руку, улыбаясь до ушей:

— Элайя!

Я ответила пожатием, машинально поправляя фэнси тюрбан из дорогущего шёлкового шарфа на своей голове. Этих шарфов у меня уже десятки, и всё благодаря неугомонной подруге Лурдес, которая считает, что даже в моих обстоятельствах главное, о чём я должна думать — мой внешний вид. Она же научила меня их повязывать, так что теперь я всегда при макияже и с тюрбаном на голове, как мусульманка.

Пока Дамиен включает свой большой ноутбук, расположившись на моём столе, Элайя разглядывает меня, а я — его. Думаю, моё сердце почувствовало и знало, о чём пойдёт речь, ещё до того, как они запустили запись:

— Включили? — неуверенно интересуется слабый старушечий голос. — Уже можно говорить?

— Да, вы уже можете начинать, — это голос Дамиена.

— Мне смотреть в камеру?

— Ведите себя естественно. Вы можете представить, что камера — ваша лучшая подруга…

Он не успевает договорить, как старуха вдруг оживает:

— Ни одной подруге, мой мальчик, нельзя доверять подобные тайны! А лучше этих подруг и вовсе не заводить! — выпаливает вполне бодренько.

Не могу удержаться и смеюсь. Дамиен, глядя на меня, тоже улыбается, а его голос с экрана ноутбука продолжает инструктировать старушку:

— Представьте вместо камеры человека, которому хотели бы рассказать эту историю со всеми подробностями. И поверьте, именно для него мы сейчас и снимаем её. Он будет на вас смотреть, он будет вас слушать.

Старуха распрямляет плечи:

— Почти всю свою жизнь я проработала медсестрой в Вестминстерском госпитале в отделении акушерства. Около тридцати лет назад мне довелось стать свидетелем ужасного деяния, — она на мгновение умолкает, затем со вздохом продолжает. — В тот день, в субботу утром, к нам привезли роженицу — жену владельца завода, женщину сорока двух лет. Это был её первый ребёнок, и вся наша смена была «буквально на ушах», чтобы всё прошло «без сучка, без задоринки». Но врачи не Боги, и её мальчик родился недоношенным, семимесячным, до двух килограммов весом. Его лёгкие не раскрылись, сердце остановилось — такие обычно не выживают. Отец впал в истерику: как же так? Долгожданная выхоленная, выхоженная беременность, диеты, врачи, процедуры, а ребёнок мёртв? А рядом с ними пара, сами ещё дети, и у них двойня: мальчик и девочка — здоровенькие, доношенные. Девочка родилась первой — три килограмма, а мальчик — два девятьсот. До сих пор их помню… — она умолкает на мгновение, чтобы прикоснуться пальцами к глазам. — И я знаю, о чём они договорились, уверена, что тот заводовладелец врачу деньги предлагал. Большие.

Старушка на видео медленно трёт трясущимися руками увлажнившиеся глаза, а я сижу, как мумия — ни вдохнуть, ни выдохнуть.

— Всю жизнь этот грех камнем в душе ношу, Слава Богу, теперь хоть освобожусь. Поменяли детей, — продолжает высоким от слёз голосом бывшая медсестра, — сказали молодым, что один — мальчик который — умер, но вы, мол, не горюйте, вы и одного-то не вытянете, где уж двоих… — всхлипывает. — Они поплакали оба, а что делать? Ребёнка ангелы забрали! Только те ангелы, что забирали, просчитались — ночью неонатолог наш, руки золотые, сердце добрейшее, как сейчас помню, смена его закончилась, ему бы домой к жене молодой идти, а он всё над мальчишкой тем хлопотал — выходил! Является утром ко мне в отделение и говорит: «Я ему лёгкие раздул!». Не в первый раз он младенца с того света возвращал, святой человек. Его руками Бог не раз передумывал, оставлял ангелочков на земле. И вот вопрос: что делать? Богатенькие-то дома уже со здоровеньким сыночком рождение празднуют! В больнице им не с руки было оставаться! А утром в госпиталь вернулся врач и с лица побелел, когда узнал, что неонатолог недоношенного выходил. Но смолчал, а смена по документам приняла выхоженного за сына молодой пары. Так и отдали им его через месяц, как подрос и окреп. Они Адамом его назвали, а девочку Евой. Отблагодарить Бога захотели за чудо. За жизнь возвращённую. Я их всегда помнила. Всегда! Так любили друг друга, так любили! Только больно уж молоды были… Но в мой век все так женились! Чуть двадцать стукнет — и под венец, не то, что сейчас — после сорока рожают, вон больных-то теперь детей сколько! Ни ходить, ни говорить не могут! Бедные божьи создания, мучаются только…

Сложно описать то, что я сейчас чувствую. Это не шок, не злость, не ураганный шквал негодования. И даже сожаления ещё не успели накрыть своей удушающей волной. Несмотря на предчувствие надвигающегося открытия, мне не сразу удаётся осознать его во всей полноте и объёме.

Мой мир давно изменился, сузившись до фокуса на одном единственном человеке. И в это мгновение, в первые секунды после объявления душераздирающей правды, меня волнует только одно: как он? Что думает? Как ко всему отнесся?

Winter Aid — The Wisp Sings

Дамиен протягивает руку, чтобы остановить запись, и я не могу сдержаться, чтобы не спросить:

— Ты их видел?

Но он слишком долго медлит с ответом, и Элайя отвечает за него:

— Отец и, как мы теперь выяснили, виновник и зачинщик всей этой истории, не дожил до этого интересного момента, а жаль — он был любителем пощекотать себе нервы. Всю жизнь мать берёг, — усмехается, — переживал за её сердце, а в итоге умер первым — разбился на параплане.