Виктория Мальцева - Вечность после…

Мой взгляд, само собой, не отрывается от Евы, а она тоже смотрит на меня, и я вижу, как усталое безразличие рассеивается в её глазах, уступая место влаге. Я не знаю, кому из нас хуже в это мгновение — ей, хранящей в памяти трагедию, раздавившую её психику, или мне, осознающему всю масштабность собственной ВИНЫ. Она давит меня, крушит, ломает, уничтожает достоинство, честь, гордость и просто мужчину: она звонила мне! Звонила! Всё-таки звонила!

В тот день, когда я узнал о дочери, с языка рвался банальный вопрос: «Почему не сказала? У меня ведь было право знать!». Но я изо всех сил прикусил его зубами, да так, что до крови пробил: уже нет ни смысла в этом вопросе, ни морального права его задавать. Вопрос — претензия, напоминание о правах. Каких, к чёрту, правах?! Я ведь давал обещание, что всегда приму её звонок, сам отвечу: «Ты услышишь мой голос» — так ведь, кажется, сказал?

Глаза в глаза. Матерь Божья, что я за человек?

— Ты звонила? — мой голос трескается, как тонкий лёд.

— Да.

— Что хотела сказать? — тихонько вымаливаю.

Но Ева милосердна: резко поворачивает голову и взглядом, будто ядром, ударяет мою бывшую жену:

— Хватит рвать ему душу!

Откуда только силы взялись, столько экспрессии, ненависти и злости!

— Остановись! Это всё в прошлом! У тебя НЕТ права! — почти кричит.

— А речь не о правах: ПУСТЬ ОН ЗНАЕТ! — Мел повышает голос в ответ.

Мел смотрит на меня с ещё большей ненавистью, нежели Ева на неё:

— Она звонила, хотела поговорить с тобой, предупредила, что это важно и касается тебя, но я знала, о чем пойдёт речь. Не спрашивай, откуда! Почувствовала! Да! Я знала, что между вами было. Что ты так уставился? Конечно, знала: какая женщина не почувствует, если муж к ней не прикасается, всё ищет повод свалить на ночь, погонять на автобане?! Я догадалась… и припугнула её, что мы уедем. И она поверила.

— Не поверила, — тихонько отзывается Ева.

— Тогда почему?

— Тебе не понять.

— Ошибаешься. Ранить ты его не хотела, счастью его мешать… так любила, что собой жертвовала. Только знай: я — не меньше!

— А я знаю…

В моей грудной клетке что-то происходит: чувство, будто гранитным валуном придавили — так тесно, что ни сердцу трепыхнуться, ни лёгким расправиться. Удар-удар-удар и опять длинная пауза, тошнота. Я не знаю, что это, но виду не подаю. Пройдёт, главное — вдохнуть хотя бы раз.

Смотрю в её глаза, она в мои, и в этом диалоге смысла больше, чем во всех сказанных в этой жизни друг другу словах. А в следующей, возможно, Всевышний будет к нам добрее.

Чувство, которое я испытываю, глядя в огромные в эту секунду глаза любимой женщины, самого важного для меня человека на Земле, оно удушающее. Смотрю и не отрываю глаз: моя голова на плахе, но мой палач не станет рубить. А я бы хотел, так отчаянно хотел бы, чтобы она это сделала — прикончила меня, потому что как же мне быть дальше? Жить в теле мужика и не быть им?

Ева отворачивается и смотрит в окно — пощадила, а в моих глазах расплывается вся эта рвущая душу сцена. Смысл блюсти мужское достоинство в мелочах? Если облажался в главном?

— И… Ева, прости меня ещё за свадебное фото … это… было жестоко.

Пока я пытаюсь переждать боль в груди и эти странные трепыхания в сердце, Мелания не перестаёт фонтанировать откровенностью:

— Неприятно сознавать себя плохим человеком, но после того, как Дамиен бросил в лицо свои обвинения, со мной случилось именно это — осознание поступков. И я хочу, чтобы ты понимала, откуда яд… На той фотографии с нашей свадьбы красные лепестки — это фотошоп, сообщаю на случай, если ты так и не поняла, что он никогда бы не допустил под нашими ногами…

Красные лепестки под нашими ногами на фото? Это ещё что за дерьмо? Господи… Мне кажется, сжать Еву крепче уже невозможно, но у меня каким-то чудом это снова получается, а пред глазами плывёт:

— Мел, замолчи! — пытаюсь её образумить, но это уже практически невозможно.

— Он никогда не любил меня, — выдаёт громким уверенным тоном, буровя Еву взглядом. — И я даже не знаю, что хуже: быть его нелюбимой женой или любимой, но не женой, — горько усмехается, после чего её лицо резко делается серьёзным. — Дамиен очень убедительно играл роль заботливого мужа, но верили этому фарсу только таблоиды и глупцы, я же всегда видела фальшь: поддельные улыбки, редкие безразличные взгляды, объятия, лишённые теплоты, скупые жесты, которые должны были быть по его разумению ласками. И даже вялый бесчувственный секс, — я прикрываю глаза рукой, осознавая масштабы руин, ставших следствием моих ошибочных решений, — в котором я никогда не была уверена в своей роли то ли жены, то ли резиновой Долли, как ты однажды меня назвала. И подозреваю, в постели, нас не всегда было двое…

На этот раз мне хватает смелости взглянуть бывшей супруге в глаза, ведь она безбожно права, а Мел продолжает свою болезненную исповедь, и теперь у меня даже нет права её останавливать:

— Да, в сексе было хуже всего: ко мне намертво приклеилось угрюмое и жестокое «недолюбленная». И ребёнок не появлялся не потому, что я настолько безнадёжно бесплодна, Дамиен, а потому что ты не хотел детей. От меня не хотел, как я теперь понимаю. Редкие встречи супругов, Дамиен, не повышают шансов забеременеть…

На секунду задумывается, затем добавляет:

— Но вам хватило и одного раза.

Точка, поставленная в конце этой истины, настолько эмоциональна, что, кажется, даже воздух звенит в ставшей душной от откровений комнате.

— Как я уже говорила, мне было очевидно, что в ту ночь после похорон ты был с ней — только полная идиотка не догадалась бы. И знаешь, Дам, — нанизывает меня на свой взгляд, — я была уверена, что ты уже не вернёшься. Но ты вернулся…

Боль в моей груди становится нестерпимой настолько, что я не могу разжать рта, а мою бывшую не остановить:

— Он не прикасался ко мне с того дня и до самого рождения Дариуса, прикрылся уязвимостью беременности… хотя врач заверял нас обоих в обратном. Но один ребёнок всё равно погиб, невзирая даже на ТАКИЕ жертвы, — добавляет с горечью, а я пытаюсь дышать глубже. — Но и этого срока ему не хватило! Дариус родился, рос, а мы всё так и жили, как брат и сестра, верно, Дам? Целомудренно! — её лицо вытягивается. — Я уже и не верила, что он вернётся, но каким-то чудом оклемался — девять месяцев спустя, словно сам ребёнка родил! Что? Даже не заметил?

Да, она права, я не заметил. Я вообще много чего не замечал, когда засунул руку себе в грудину и вырвал собственное сердце, назвав нашу ночь с Евой ошибкой. Её глаза, боль в них, опустошение, выжженная земля — такой я запомнил её. Но горше всего был её приросший к дивану силуэт, который я, не удержавшись, обернулся и выхватил напоследок, выходя из кафе. Её не сгорбленная, но сломленная тонкая фигура будет ещё долго стоять перед моими глазами всякий раз, как я их закрою, она измучает меня в снах, измотает совестью, заставит написать ей с десяток писем, но я, убеждённый в правильности и неоспоримости принятого решения, ни одно из них ей не отправлю. Дамиен Блэйд вознамерился одним ударом разрубить связывавший нас все эти годы канат, и пока рубил, не заметил, как покалечил и Еву, и Мел зацепил. Это была моя агония, она длилась девять месяцев, и они, пожалуй, были даже мучительнее тех тёмных времён, когда мы только узнали о своём родстве, потому что теперь нас не разрывали обстоятельства, я делал это сам, и превзошёл сам себя в безжалостности.