Марина Светлая - На берегу незамерзающего Понта

И все это время в ушах Зориной раздавалось в такт тарахтенью рельсов: «Запретите! Заприте! Запретите! Заприте! Запретите! Заприте!»

Таня прикрыла глаза и заставила себя развернуться на сто восемьдесят градусов, чтобы отправиться назад, в машину. Впервые за долгое время умиротворения после прогулки на переправе не случилось. Домой она возвращалась с жужжащей, будто прилипчивая муха, мыслью: пусть поскорее закончится эта зима. Правда — пусть. Она и впрямь тянулась немыслимо долго, погребая под собой и мертвых, и живых.

В доме оказалось привычно тихо — они все как-то разом привыкли к тишине, хотя прежде их жилище у лимана наполнено было смехом, болтовней и музыкой. Сейчас — нет. Они передвигались почти на цыпочках. И лишь при Полине изображали, что все идет своим чередом. Демонстративно щебетали с Галкой на бытовые темы и подначивали друг друга, делая вид, что все как всегда. Фальшиво насквозь. Но Поля будто и не замечала. Она теперь принимала все как должное и ничему не удивлялась. Не увлекалась. Не улыбалась.

Пианино скорбно молчало.

Таня прошла по коридору на кухню с пакетами и выгрузила их на стол. Галка шуршала у плиты, лишь молча кивнув.

— Сваришь мне кофе? — попросила Зорина, устроившись в плетеном кресле под окном.

И скоро получила свою чашку — горячую и источающую божественный запах. Полина не показывалась. От бессилия они включали радио. Оно и сейчас негромко бормотало на холодильнике.

Бормотало что-то невнятное до того момента, пока не прорезался голос.

Голос, от которого по Таниной коже забегали мурашки. Этот голос она и после смерти узнала бы. Расслышала бы из-под крышки гроба. Он лишал ее сил и уверенности в том, что завтра будет лучше. Потому что такой обреченности — на разрыв — ей встречать никогда не приходилось:

Теперь в кофейне, из которой мы,

как и пристало временно счастливым,

беззвучным были выброшены взрывом

в грядущее, под натиском зимы

бежав на Юг, я пальцами черчу

твое лицо на мраморе для бедных;

поодаль нимфы прыгают, на бедрах

задрав парчу.

— Вот кто хорошо устроился! — проворчала Галка и выключила радио. — Горланить научился, а вести себя по-человечески — нет. Козел малолетний. А лет через десять совсем мудаком станет!

— Все живут, как могут, — медленно проговорила Таня, облизнув губы. Или не живут. Запертые в четырех стенах. Но этого она уже не произнесла.

— Ну этот-то может! Девчонкам головы дурить и пироги жрать. Вот скажи, куда мы, дуры старые, смотрели. Развесили уши не хуже Польки. А он и рад стараться. А что? Удобно. За еду платить не надо, за квартиру тоже. Откуда ж они такие берутся?!

— Галя, он не напрашивался. Я его сама привела. Сама, понимаешь?

— Угу, но что-то он не ушел. Это и ж родители, небось, такие же! Вырастили чадо, — Галка помолчала и, понизив голос, спросила: — Ты б, может, Польку того… к врачу. Мало ли…

— Что именно из всего происходящего — мало ли?

— Ой, слушай! Они ж не за ручку держались! Или ты хочешь, чтобы она как ты всю жизнь?

«Как Таня всю жизнь» ей бы и не пришлось. Мать бдела. Весь январь бдела, пока однажды не выдохнула коротко и рвано, в три раза, будто ее ударили в живот. Странно, что выдох облегчения вышел именно таким. Она пересматривала белье в стирке, следила за выброшенным дочерью мусором, обращала пристальное внимание на самочувствие, пока не убедилась, что дочь не беременна.

Хоть эта беда обошла стороной.

И Ванина тайна останется Ваниной.

Ей нередко вспоминались слова, сказанные им будто на автомате, будто он уже не живой человек: «Для вас — это выход с наименьшими потерями». Заранее осудил и вынес вердикт. Татьяна Витальевна — всего лишь человек, который хочет наименьших потерь. Заботился о Поле. А других не щадил. Себя — в том числе.

— Не за ручку, — повторила Таня. — Но на этот счет не волнуйся, все в порядке. Уже бы понятно было.

— Все равно козел!

— Козел, козел… Ты главное при Польке на него не ругайся.

— При ней — особенно надо! А ты потакаешь. Она так и будет за ним страдать, если не заставить посмотреть правде в глаза. А если за каждым уродом страдать — сердца не хватит. Попользовался, а теперь горланит! — Галка кивнула в сторону молчавшего радио. — Набить бы ему рожу его лицемерную.

— Перестань! — вспыхнула Зорина. — Я всего лишь хочу, чтобы в этом доме никогда, слышишь? Никогда не упоминалось его имя! Чтобы забыли все! Случилось — значит, случилось! У всех в жизни свой урод! Все через это проходят!

— А как его не упоминать, если из каждого утюга! — не унималась Галка. — Звездун!

— Значит, не включай радио!

— И не буду! — фыркнула подруга, с грохотом бросила в мойку ложку и с обиженным видом выкатилась из кухни.

«Но всегда останется телевизор», — хмыкнула про себя Зорина и вернулась к своему кофе.

Сейчас, спустя почти два месяца, она порядком устала от бурчания Галки. Та при каждом удобном и неудобном случае рычала на Ивана Мирошниченко, вымещая на нем злобу на всю мужскую половину человечества. Когда много лет назад к ним, к женщинам Зориным, прибилась их будущая кухарка с сыном-подростком, оказавшимся ненужным собственному отцу, потому что новая любовь и новая семья, Таня еще не знала, кого она встретила. Сейчас Галя была единственной поддержкой, другом, жилеткой. Но даже жилетке всего не доверишь. Слышать ее плачь по По́линой загубленной доле было невыносимо. Еще хуже — обвинения в адрес Мироша.

Таня успокаивала себя тем, что они все имеют право его винить. Собственно, она тоже иногда скатывалась за ту черту, когда обвинять кого-то в своих несчастьях проще. По́лины больные глаза заставляли искать виноватых. Но каждый раз, слыша причитания Галки, Зорина останавливала себя. И останавливала ее. Ничего хорошего в правде нет, правда — это груз, который придавливает к самому дну. Ее правда не позволяла ей ни говорить, ни молчать. И она успокаивала себя тем, что это все нужно просто пережить.

Время сгладит. Позволит забыть. Отпустить.

Но два месяца тишины в доме обезнадеживали.

Когда раздался звонок, Татьяна Витальевна удивленно покосилась в окно — кого еще могло к ним принести? Жили тут втроем практически отшельницами. Разве когда Генка заскочит. Бдительный рабочий бдел котел, как Зорила бдела собственную дочь.

Несколько раз приезжала Лёлька, и даже с ребенком. Но визиты этих двух торнадо в юбках, которые обычно создавали вокруг праздничную атмосферу, в этот раз обстановки не разрядили.

Лёлька орала, психовала, что-то вопила про брошенную консерваторию и, в конце концов, уехала не солоно хлебавши, лишь разобидевшись на вселенскую несправедливость, и бросила напоследок что-то вроде риторического «я же говорила».