Марина Светлая - На берегу незамерзающего Понта

Солнце мазнуло огнем по воде, не оставляя иных цветов, чем кровавый и чернильный, на сколько хватало глаз от запада до востока, смыкаясь здесь, у проломленной рассохшейся лодки, прибитой штормом к берегу, когда Полина была еще ребенком.

Она стояла, опершись бедрами на волглую поверхность ее перевернутого кверху днища, глядя впереди себя и ни о чем не думая — о чем можно думать в конце февраля, когда мир, как она сейчас, лишен всякой силы и красоты?

Море было шумным, стонущим. Живым и изливающим свою тоску на берег так, что соленые брызги его попадали на По́лино лицо, и она утирала их рукавом куртки, как если бы это были слезы.

Она сама уже больше не плакала. Давно перестала, решив для себя раз и навсегда, что плакать теперь не хочет. Ничего не осталось. Ничего уже не осталось, кроме бурного плеска волн перед ней и музыки, играющей в одном наушнике. Второй безвольно свисал из узла темно-серого шарфа, закрывавшего шею от ветра и сырости. Но Полина не чувствовала никакого ветра. Чувства ей подморозило, и она перестала различать тот холод, который касается тела. Она не выдержала этой зимы. Перезимовала, но не выжила.

Пальцы вертели браслет, сплетенный из множества ремешков, на которые были нанизаны мелкие ракушки. И постоянно натыкались на кулон в форме крыльев. На ощупь, вслепую, подушечками верхних фаланг, они очерчивали гравировку на его поверхности. И вслед за пальцами шевелились губы, выговаривая: «Эм Зэ». Медленно-медленно. Бесшумно. Едва ли воздух шевелился у ее рта. И даже он ничего не слышал.

Впрочем, это к лучшему, что не слышал. То, что ей хотелось прокричать сейчас уходящему солнцу и стенающему морю, выкорчевать, выплеснуть из себя, вычерпать со дна, не оставить ни капли, иссушить навсегда и присыпать солью — оно никак не прорывалось наружу. Не хотело оставаться здесь, на краю земли, но упрямо оставалось в ней, замирая безмолвным криком на ее устах. И все, что Полина могла, — это тешиться надеждой, что отодрать от себя последнее, что напоминает об «Эм Зэ», получится здесь.

Здесь, где целую вечность назад на этих самых обугленных камнях у ее ног они соорудили их собственный очаг под открытым небом. Где море, песок, сам воздух все еще помнят ее тихое изумление собственному счастью. А у кромки воды проносится тень парня с собакой, как тогда, так и теперь, на заходе солнца. И эхом разносится по округе его голос: « Грядущее настало, и оно переносимо».

Он был прав. Тогда был прав: это они.

Их грядущее переносимо.

Пе-ре-но-си-мо.

Все можно выдержать, кроме браслета, который она давно сняла с запястья, а сейчас принесла сюда. Забыть, отдать этому месту, куда она никогда уже не станет возвращаться, потому что воспоминания — это не сокровищница, а ящик Пандоры. Потому что вспоминать — это не возвращаться в благословенные дни, а убивать в себе надежду когда-нибудь снова жить.

Полина медленно опустила глаза на украшение, оставленное им , чтобы мучить ее . В очередной раз любовно очертила силуэт крыльев и мрачно усмехнулась.

— Эм Зэ, — шепнула она и крепко сжала одной ладонью так, что резные края крылышек подвеса впились ей в кожу. Закинуть руку за спину и зашвырнуть подальше, в бурную мутную воду незамерзающего Понта. Да будет так.

Когда почти уже отважилась, ладонь раскрылась сама собой. И она смотрела на красные отметины на белом мягком теле. И на крылья — его крылья, которые он подарил ей, но так бездарно отнял.

А потом вдруг увидела. Крошечный, почти незаметный выступ с одного края, скрытый за серебряным ажуром перьев. Она нахмурилась и коснулась этого места — неизведанного и едва не упущенного. Чуть надавила, скорее догадываясь, чем понимая, что кулон с секретом.

И задохнулась, запоздало соображая, как давно не вдыхала воздух, до жгучей боли опустошив легкие.

Кулон раскрылся на две половинки. И из него ей на ладонь упала скрученная кольцом прядка волос. Его волос. Части его самого, принадлежавшего ей целиком, навсегда. Неужели так можно лгать? Ну неужели вот так можно лгать?!

Полина не выдержала.

Поднесла прядку к лицу, уткнулась в нее носом. Потом — губами. Ощутила знакомую мягкость, едва улавливаемый запах одеколона, лицо его увидела, зелень глаз и рыжеватую щетину на щеках.

И это видение еще не развеялось, когда она поняла, что слышит собственный голос, зовущий его по имени. Громко, во всю силу, всем телом, всем тем, из чего она состоит:

— Ва-ня! Ваня! Ванечка!

И отдавая свой захлебывающийся крик морю, Мироша Полина оставляла себе.

Дверь приоткрылась, впуская в гримерку басы. Ненадолго. Ровно настолько, сколько нужно, чтобы человек вошел в комнату. Потом новый хлопок, и звук снова стал глухим и тусклым.

— Карандаши, готовность полчаса! — заскрежетал по оголенным нервам возглас Рыбы-молота. Она стала грузнее за это время, тяжелее, и голос у нее казался на редкость противным, будто бы Мирош не знал наперед всех его интонаций. — Сегодня чур не ужираться, завтра запись на утреннем шоу.

Иван крутанул монетку по столу, за которым сидел. Она затарахтела, царапая поверхность столешницы. Тоже прикольное звучание и тоже по нервам.

— Мирошниченко И., тебя касается! — уже над самым ухом. — Отгорланишь и баиньки, понял?

— И даже никого не подпихнешь под бок, чтоб спалось крепче? — хохотнул он.

— Чтоб потом до утра твою жопу по клубам искать? В отличие от тебя, я об одни грабли дважды не бьюсь. Хотя в твоей башке и отбивать-то нечего, — она скрестила руки и посмотрела на него со странной смесью жалости и злости. — Не загоняйся, карандаш. И не вздумай чего отколоть.

Дверь снова грюкнула. С теми же раздражающими басами.

— Звезда, блин, — заржал Комогоров. Но это адресовалось космическому пространству, а не Мирошу. Фурса хлебал минералку. Кормилин наушников не снимал.

— Зависть — грех, — отчеканил Иван и поднялся из-за стола: — Пойду отолью, без меня чур не начинать.

— Да куда уж нам, смердам! — никак не мог выйти из роли Тарас.

У них давно было принято подшучивать над сложившимся положением вещей. Фронтменом был Мирош, и его первостепенное значение в группе никто не отрицал и все за ним признавали. Заменить в «Мете» любого участника было проще простого. Любого, кроме солиста. Когда Маринка Таранич бралась за них, ставку она делала не на коллектив, а на Ивана, и не ошиблась. Ротация, зимнее турне, мартовский отечественный отбор на GBOB 7. Выход в финал и уверенная победа в Берлине.

Сразу после этого посыпались предложения. Они мотались по Европе, презентуя первую пластинку, а дома, везде, повсюду, едва ли не с каждого столба на мир смотрел задумчивый, даже мрачный Мирош, заполняя эфир. Три человека за его спиной нахрен никому не были нужны. Микроклимату «Меты» это пока еще ничем не грозило, но от самого себя уже начинало подташнивать.