Елена Попова - Пузырёк воздуха в кипящем котле

Каждый день звонил муж и торопил с отъездом. Комякова завершила все дела, поставила на бессмысленные по ее мнению, но необходимые по мнению других бумаги последние печати, собралась и купила билеты на самолет. В последний момент, как всегда, на окончательные сборы не хватило лишнего часа, она завозилась, спать легла поздно, а потом долго не могла заснуть. И только-только задремала, как раздался телефонный звонок. Комякова протянула руку и сняла трубку своего старого, допотопного телефона. Звонил Саша Тузырин.

- Выйди к подъезду,- сказал Саша Тузырин. – Я уже иду.

Комякова посмотрела на часы – было четыре. За окном пробивался рассвет. Она натянула какую-то одежду и выскочила из дома. Было не холодно, но ее знобило, трясло такой мелкой-мелкой дрожью, даже зубы стучали… Саша подошел почти сразу.

- Антона убили, - сказал Саша Тузырин.

- Когда? – спросила Комякова.

- Этим вечером.

- Кто? – спросила Комякова.

- Так тебе и скажут.

Они вышли на улицу и стали бродить по этой недлинной улице Красной из конца в конец. Взад и вперед. Туда и обратно. Постепенно солнце стало заливать улицу Красную все больше и больше, пока не залило ее всю своим божественным, слепящим сиянием. Проехало несколько машин, на соседней улице задребезжал троллейбус, показались прохожие, с удивлением поглядывавшие на странную пару – растерянного, коренастого, широкого мужчину в тренировочных штанах и лаковых туфлях без носков, и бледную женщину с бигудями на голове.

Комякова перезвонила мужу, который хотел ее встретить, и сказала, что, возможно, поменяет билет на другой рейс и доберется сама… Перелеты ее всегда утомляли, но в аэропорту она выпила пятьдесят грамм коньяка и две чашки кофе, взяла такси и отправилась в городок, в котором жил Яша Гинзбург. Его дом она нашла без труда, но там уже жили совсем другие люди. Бегали какие-то до неприличия шумные, горластые дети, женщина со смуглым, восточным лицом протянула ей конверт и на плохом немецком сказала, что бывший хозяин просил передать, если его будет спрашивать какая-нибудь фрау. Комякова спокойно смотрела, как женщина напряженно подбирает слова, потом взяла конверт и сказала:

- Спасибо.

- Пожалуйста, - сказала женщина.

В письме безумным почерком Яши Гинзбурга было написано: «Хотел бы… Но это не я.»

V

В первое время на Комякову прямо-таки обрушились головные боли. Она лежала в своей комнате, без света, с задернутыми шторами. Антон, как это бывает после смерти близких и даже просто хорошо знакомых людей, все стоял перед ее глазами, и она вела с ним нескончаемый, так и не закончившийся разговор…

Приехал брат, бравый, молодой пенсионер, военный в отставке. Купил себе бывшую в употреблении, но очень приличную машину и все ездил на ней куда-то и покупал разные вещи – для детей, жены и дома. Некоторые вещи были вообще непонятного происхождения и непонятного предназначения. За обедом он, как правило, был оживлен, шумлив и весел, много ел и много пил (почти не пьянея) и часто повторял, что в Германии, да если с умом, да прикинуть, что к чему, можно жить очень даже неплохо. Впрочем, и у него порой прорывалось, как и у отца, то ли от комплекса, то ли от великодержавной гордыни (тоже ведь был представителем большого народа), что если бы мы, да нам бы, да мы бы, да пусть только попробуют!

Муж Комяковой относился к нему с симпатией и вниманием, не исключавшим некоторую долю снисходительности. И только кивал, кивал, кивал головой, не понимая, впрочем, ни слова. Прощаясь, брат высказал желание прислать к ней детей, да каких детей, взрослых парней, таких же бравых, таких же шустрых, таких же краснолицых, как он. Комякова пришла в ужас и сделала вид, что не расслышала.

Глядя, как он ловко утрамбовывает в машину невероятное колличество тюков и свертков, Комякова думала, как странно распределяются гены. Как когда-то, за девять месяцев до его рождения, рассыпались бойцовскими рядами сперматозоиды… И среди них, возможно, был и тот самый «брат», близкий ей человек, который бы ее понял, с кем можно было бы поговорить, но ему не повезло, выиграл в лотерею этот, шустрый, выиграл, вошел раньше других в вожделенную яйцеклетку, вочеловечился и появился на свет… Но это с одной стороны… С другой же, думала Комякова, если доверять Богу, то все произошло, как должно было произойти. И появиться у нее мог «брат» только этот и никакой другой. И она его тоже, по-своему, любила…

Потихоньку головные боли ослабли, уехал брат, Антон все реже маячил перед глазами и рутинная, привычная жизнь опять стала сжимать ее плотным кольцом. По утрам, просыпаясь, Комякова мрачно смотрела в окно на ветку дерева, на небо – солнечное и ясное или, напротив, забитое серым ангинным налетом, и думала о том, что и этот день надо чем-нибудь заполнить. Зачем? Для чего? Просто заполнить. Какими-нибудь игрушками жизни. Или текстом. Просто читать какой-нибудь текст, следя за бегущей перед глазами строкой, где на стыке прошлого и будущего, можно поймать это неуловимое «сейчас» – «м-м-м», или «р-р-р», или «л-л-л»…

Опять начались поднадоевшие встречи с Варей, женой програмиста Васи и самим Васей, Наташей, женой физика Коли и самим Колей, Надей, химиком, и Воскресенским Сашей, биологом, кажется, Комякова так и не врубилась.

Как-то химик Надя, женщина образованная, любознательная и абсолютно равнодушная к магазинам, предложила Комяковой съездить с ней на экскурсию. Надя, немного мужеподобная, высокая, костистая, коротко стриженая, тем ни менее, не была лишена обаяния, и Варя с Наташей давно уже хотели соединить ее с Сашей Воскресенским, мифическая жена которого упорно не хотела приезжать к нему из Нижнего-Новгорода, ссылаясь на болезнь матери. Было решено, что болезнь матери – отговорка. И если человек не приезжает в Германию из какого-то убогого Нижнего-Новгорода, значит, дело не чисто. Надя же была увлечена своей химией, одна воспитывала сына, была вполне самодостаточна, к Саше Воскресенскому относилась по-приятельски, но соединяться с ним и не думала, а на бесполезные интриги объединившихся во имя этого Вари и Наташи реагировала одним словом: "Бабье…» Перед поездкой Надя тщательно, как и все, что она делала, осмотрела машину и оставила инструкции сыну-подростку, мальчишке, впрочем, вполне самостоятельному.

Ехали в дом-музей какого-то поэта, его фамилию Комякова так и не запомнила.

- Поэт, конечно, третьестепенный, - сообщила Надя по дороге. – Но у него гостили такие люди, как Гете и Бетховен. Вообще, атмосфера…

Атмосфера действительно была. В этом большом, деревянном, скрипучем доме, со старинной мебелью, облупленными безделушками, истертыми, изжеванными временем ветхими коврами и портретами людей, живших два века назад и теперь глядящих на посетителей с этих портретов грустно и чуть с обидой, будто спрашивали: «Вот мы жили-жили, ну так и что? Вы даже наших имен не знаете…» Их обида была вполне справедлива, потому что имена-то были известны и хозяева дома, потомки третьестепенного поэта, произносили их с чувством и благоговением, но из сознания слушателей, не бывших их потомками, они вылетали тут же, даже на секунду не задержавшись.