Георгий Мо - Эровый роман. Книга первая

– Вы хотите сказать, что опыта пока мало. Что Вам проще быть только исполнителем. А если правило неправильное? Ложное?

– Ложное правило, я уверен, лучше, чем никакое. Разве не так?

– А если подобное правило станет для Вас слишком личным? Некая железная установка, которую Вы уже не преодолеете, хотя будете считать его неправильным. Как тогда быть?

– Ох и закрутили Вы, доктор. Ох и проказник! – я попытался пошутить, чтобы разгрузить тяжесть диалога. – Но я отвечу. Отвечу, потому что знаю ответ на этот вопрос.

– Я в предвкушении…

– Даже у железного правила: ложного или неправильного, как и у любого правила, есть исключения. У железного правила, оно будет железным.

Мы оба поджали губы. Я был прав.

– А вот и кофе, – прервал мой сложный ответ доктор. – Но мой изначальный вопрос “почему” предназначался не желанию следовать правилам, а причине почему идеи конкретного автора больше Вам не интересны. Но я смею предположить, что стало сложнее откладывать.

– Мм?

– Много денег. Вы человек богатый. Отпала необходимость?

– А-а. Вы о книге.

– Впрочем, оставим эту интересную тему на потом, – он с нетерпением схватил кофейную чашку и сделал несколько больших глотков, судя по всему, обжег язык, отчего произнес странный возглас и, как будто, с презрением к напитку сморщился. – Вы можете начинать.

– Все-таки интересно искать корень проблем в глубинах детства. Не думаете? – интересовался я.

– Не думаю.

Врач сознательно перестал дискутировать со мной и просто желал слушать, слегка натягивая губы в улыбку. Он понимал, что поддерживая мои бесконечные вопросы, я могу так и не начать. И, даже несмотря на то, что почасовая оплата была хорошим поводом растянуть удовольствие от беседы со мной на многие часы, он каждый раз был в сильном нетерпении закончить диалог быстрее. Во всяком случае, у меня складывалось именно такое ощущение от встреч с ним.

За пару часов моего монолога не было охвачено всех тем, но мы хотя бы сдвинулись с мертвой точки. Выводов доктор никаких не делал. Особо не комментировал. Он просто слушал. Иногда задавал вопросы по ходу рассказа для уточнения деталей.

Чтобы представить все живым, я закрывал глаза и будто проникал в тот двор, где началась моя жизнь: с теплым молоком и сырыми яйцами, съеденными украдкой; запахом печки и горечи полен, которые с треском взрывались в ней иногда; с навозных куч и мерзкого запаха разложения; с жужжания пчел, сбившихся с курса своих ульев, и с горлицы, за которой было необычно наблюдать, слушая какие странные звуки она издает, сидя на высокой сосне.

Запах сирени, рассаженной вокруг дома, особенно сильно врезается в память о детских годах. Двор будто утопал в ее любви. Ее пышные метелки восхищали своей красотой, а пьянящий запах буйного цветения заставлял шмелей становиться в очередь. Вокруг куста сирени всегда был слышен веселый гомон птиц. А солнце струилось золотыми лучами сквозь лиловые кисти. Ветер тоже хотел быть участным в жизни сирени: иногда склонял ее хрустальные, розовые ветки до земли или гнал их куда-то в стороны. Тогда и начинался лепестковый сиреневый дождь. Деревенская тоска задыхалась зацветающим озарением, фиолетовым запахом. И даже тишина преклонялась перед разросшимся кустом сиреневого великолепия. Как и я… Но длилось это слишком недолго.

Моя более-менее сознательная жизнь началась в классической татарской деревне, в частном доме с большим двором. Такая стандартная сельская жизнь с наличием собственного скота, птицы и их периодических убийств для пропитания и продажи, а также наличие огорода, на котором, собственно, и проходили мои первые спортивные тренировки.

Дом, где мы жили с бабулей, был не очень большим, но аккуратным и правильно построенным: весь из добротных бревен, правда, потускневших с годами. От вида этой окисленной древесины можно было подумать, что был пожар. Уж больно сильно непогода потрепала плоть бревен. Помню обветшалый порог в дом из семи ступенек, некоторые из которых постоянно скрипели. Продвигаясь по дому дальше можно было выйти в огромную комнату – теплый покой с печкой. Запомнилась эта комната очень светлой, потому что с каждой стороны было окно с большой рамой, и свет просто насквозь пронизывал ее. На полу был огромный палас, сделанный бабушкой своими руками из лоскутов тканей. Когда накапливались старые пододеяльники, полотенца и одежда, на которых уже не было места для заплаток, она пускала их в дело, сплетая между собой кусочки тканей, как в косичку.

В той большой комнате по двум сторонам стояли пять заправленных кроватей довоенного прошлого с большими металлическими прутьями в ряд, будто нас в этом доме жило больше. Но ни разу никто у нас так и не ночевал, хотя бабушка все равно периодически меняла там постельное белье и наутюживала покрывала. Еще я помню гору цветных подушек, которые бабуля тоже сшила сама. Но они не были из каких-то оборванных вещей. Она покупала толстый алый атлас и делала наволочки для подушек разного размера, а потом брала пяльца и вышивала на лицевой стороне яркой ткани какие-то татарские мотивы. Часто это были цветы или девушки в национальных костюмах, которые пели песни, призывая весну прийти раньше.

Вокруг наших владений был деревянный забор. Так же, как и сам дом, он был погружен в свою печаль. Продрогшая непогода и его изрядно потрепала. Глубокие нити из морщин на древесине стали его обыденным состоянием на оставшиеся года, пока забор не начал окончательно разрушаться, сгибая спины каждой отдельной доске до хруста. Постоянная грязь из небольшой канавы всегда особенно яростно журчала весной и осенью, принося с собой потоки темной воды и какой-то густой жижи с верхних домов горной деревни. Наш дом иногда растворялся в этом зловонии водотока. Прокисшая земля была липкая большую часть года, летом подсыхала до очередного наводнения, зимой же грязь в ней становилась твердой и засыпалась снегом.

Каждое утро в деревне начиналось с подъема в пять утра и чтения Корана. Пока я был маленьким ребенком меня этим не утруждали, но как только в моих глазах бабуля увидела осознанный взгляд, она стала привлекать меня к этому. Сначала я просто сидел рядом с ней и повторял все то, что она делает. Видя, что я справляюсь, она постепенно стала заставлять меня учить текст из книги, которая всегда лежала перед ее ногами. И сколько бы я не делал недовольным лицо, я все равно продолжал читать ее, засаливая страницы от избытка пролистываний. Пестрый ковер и неудобная поза сопровождали мои молитвы. Для меня это стало рутиной каждого дня, – опыт, который мне передавала бабушка, как платформу для формирования собственного взгляда на религию, веру и саму жизнь.