Георгий Мо - Эровый роман. Книга первая

Именно тогда впервые в моем существовании появилось слово доверие. Я доверял ей. Верил, что она не может научить меня чему-то плохому. Я вверял ей в руки свою жизнь, пусть и неосознанно. Я не был мусульманином от рождения, но бабушка готовила меня к этому. Тогда я не понимал, что делаю и для чего, но другого я не знал. Я был обиженным на нее ребенком, для которого постижение мира началось с чтения Корана и прослушивания песен на арабском языке. Это были мои первые правила, соблюдение которых было обязательным.

А еще у нас был телевизор, который стоял на тумбе, закрытый салфеткой. Я точно не знал работает он или нет, потому что ни разу не видел его включенным. Скорее он был чем-то вроде элемента интерьера, не более того. Но мне всегда хотелось, чтобы однажды он включился, и я посмотрел мультфильмы, о которых рассказывали во дворе мальчишки и девчонки.

Около печки томилась радиола. Она звучала редко. Но иногда мне позволяли уже в сотый раз прослушать одну и ту же пластинку, где весело с песнями бродят по белу свету друзья, избавляясь от невзгод и неприятелей, которые им попадаются. И я с большим восторгом садился на пол напротив радиолы и включал ее. Она сначала плевалась, будто уставшая, ворчливая дама, а потом, все-таки настроившившись, поглощала меня в мир волшебства. Я знал эту пластинку наизусть и всегда с горящими глазами пел и повторял все реплики героев сказки с выражением. Я и сейчас уверен, что услышав этот мультик с экрана телевизора или по радио, с ностальгией пущусь в пение. Правда, про себя.

Воспоминания о детстве овеяны образом бабушки сильнее, нежели кем-то и чем-то другим. Жизненный путь для меня она выстраивала сама, завещая мне все свои этажи печали под бременем прожитых лет. Мне кажется, что это можно сравнить с тем, что она скидывала с себя ношу на меня, как грузный горб с роем надежд, несбывшихся мечтаний, скрючивших ее хрупкое тело. И преподносила она мне все события своего существования как особый смысл. Вглядываясь в мои глаза, будто с мольбой, она пропитала свой век, а впоследствии и начало моего века, теориями о правильности, буквально битком. Она доказывала свою правоту примерами из жизни, активно жестикулируя морщинистыми руками, которые сама, я уверен, и придумывала. И пусть тиски земных оков все больше ее угнетали с возрастом, но лишь они дарили ей содержание и наполненность, которые она быстрее пыталась передать мне, как переходящее знамя посеребренного времени. И я с грустью впитывал это доверие, оказанное мне ею.

Она часто бубнила себе под нос неясные слова об ее опаленной судьбе и сиротливой душе. Мне же приходилось внимательно их слушать, ничего толком не понимая. Только теперь я уверен, что она пыталась увидеть во мне некую благодарность за уроки. Не осознавая до конца, что обрекает и меня волочить такое же существование в правильности и не современности, в которых я мог захлебнуться раньше, чем встал бы на ноги и наконец бы оценил все ее уроки сполна.

В ней монотонно присутствовал ждущий взгляд, скрывающий свое тотальное одиночество. Усталой походкой она ломкими шагами делала вид, что совсем не старая и не удручена годами с потухшими впереди горизонтами. Лишь бы я только продолжал вставать в пять утра и жил по ее завету. Она все хотела донести до меня что-то особенное, что понятно только ей, как тайну о мироздании, то, что я не мог понять, и не только в силу своего возраста. Она пыталась открыть мне глаза, как будто в ее учении я смогу найти особый смысл, который откроет мне дорогу в лучшую жизнь. Бабуля дарила всю себя без остатка и без сожаления. Непонятая людьми, она сгорала в одиночестве будней с внуком, пичкая в него свой созданный мир, кромсая его сомнения об этом.

Она наблюдала, как ее дни и годы тихо уплывают. И мысли в ней крутились все коварнее о том, что жизнь прожита зря. И почему-то вместе с ней об этом должен был думать и я: понимать все эти горести и боль. Это как понюхать старость. Особый аромат, доступный на склоне лет, когда жизнь идет к развязке. И его не объяснить и не описать. Можно только ощутить. Однажды… И бабушка делала все, чтобы ко мне это ощущение пришло раньше. Не на склоне лет.

С каждым днем существование бабули было все более угрюмо. В этом спектакле жизни не было антракта и отсутствовал повтор. И все непройденные дороги были разбиты скукой и дождями из слез о несбывшемся, а также от простой усталости. Ей оставалось лишь по-стариковски корчиться, докучая внуку в беспробудной жалкой серости.

Судьба над бабушкой и так с усмешкой покривилась, не подарив ей и года в любви. И, даже будучи пацаном, я, кажется, понимал это. Потому бабушка и придумывала нам с ней ежедневные ритуалы из чая с малиной по вечерам и жизненных уроков из священной книги, над которой мне надо было карпеть. Зачем-то. Она подгоняла мое существование к своей придуманной истине, превращая наш дом в равнодушный плен, в котором каждый кис по своей причине. Я – от потаенной надежды спастись когда-то из заточения, а она – от малого запаса оставшихся лет.

Она была придавлена болью, будто тяжелой стеной. И умирала она уже давно. Но не от старости, а от поражения. Ее душа, как свеча, струила еще последнее тепло, не отданное этому миру, но она давно жила в другом. Там, где у нее еще могло что-то получиться. Во всяком случае, была надежда на это. Скорее всего, об этом она и просила в миллионах молитв к Богу, вглядываясь в призывные солнечные дали через большое окно. Но рутина каждого дня заставляла ее жить здесь. В этом мире. Потому что еще не все тайны переданы внуку. Еще не рассказаны все уроки о жизни. Да и просто потому, что беспощадная судьба вновь смеялась над ней с особым шармом седой сентиментальности, когда в очередной раз расстраивалась ее память или подворачивалась нога. Но это было ничто, в сравнении с обглоданной костью в горле из обид на жизнь. Бабуля не хотела показывать судьбе, что сдалась. Она боролась до последнего вздоха. А рядом с ней старался выжить и я.

Рутина каждого дня вновь поглощала меня в деревне. И состояла она из ухода за скотиной и огородом. Но, на самом деле, я делал это в радость, потому что физический труд мне всегда нравился. Бабушка была все также довольна и мила, когда я не ленился и помогал ей в этом. За что, конечно же, я получал тарелку с пресной гречневой кашей. Но под вечер я все-таки уставал, хоть и скрывал от бабули свое состояние. В такт моей усталости стонала лишь старая металлическая кровать, на которую я падал без сил.

Ее черные глаза на живописном лице выдавали в ней смесь национальностей. Так же, как и ее большой мясистый нос, совершенно не вписывающийся в узкое вытянутое лицо. Он как будто намекал, что в ее крови есть выходец с африканского континента. Но данное предположение было лишь нашей общей шуткой. А так… Она никогда мне не рассказывала о том, что она не только татарка. И об этом я мог лишь догадываться.