Георгий Мо - Эровый роман. Книга первая

Бабуля ни разу не посвятила меня в рассказы о своем детстве. Мне кажется, она просто забыла его. Вся ее жизнь началась с юности, когда она поверила в настоящую любовь. И пусть в старости все краски однозначно темнеют и меркнут, стирается четкая граница, память событий, но только чувства сердца полыхают, будто с первозданной силой. И я в ней это отчетливо видел. Только о любви ее рассказы были особенными и яркими.

В ее сердце были огромные залежи алмазных гор нерастраченной любви и желание ее дарить. Но не мне… Под занавес своих лет, она, наконец-то, прозрела, что все это только мечты. Море любви внутри, расплескивающееся через край, и пустота. И скорбь по любимому человеку становилась с каждым днем все сильнее и сильнее, потому что не сбылось, потому что любовь была только платонической. Просто потому, что такого человека нет рядом. И, взрослея, я это отчетливо стал понимать и жалеть. Уже не только себя.

Такая жизнь имела место быть – не современная и очень печальная. Где законы жизни тяжело бьют по рукам и ногам, и где времени вопреки проплывают мимо лица людей в счастье, в семье, с детьми, а у тебя лишь отдыхающие страдания в круговороте возрастов, где ничего не меняется. Все та же холодная постель и мысли о любви во мгле существования на пятнадцати сотках земли и дома, состоящего из одной большой комнаты, в которую с глумлением ветер бросает с разных сторон ветви заросшей сирени.

Я помню, как она однажды сняла платок с головы, сидя со мной рядом на давно продавленном диване, явив свою красоту. Ее кудрявые огненные волосы озарили тогда тусклую кухню. И пусть большой начес жидких волос лишь имитировал густую гриву, выглядела она как солнышко – огромный раскаленный шар с румяными щеками. Только солнечные зайчики от такого огня не плясали по стенам. Еще всегда были накрашенными тонкие узкие губы ярко-красной помадой и подведенные черным карандашом померкнувшие от слез глаза. Кажется, ей просто нравилось быть всегда готовой к какому-то событию. И ее совсем не портили жгуты морщин, в которых собиралась скатанная пудра. Наоборот, это выглядело довольно мило, даже когда год от года ее старость становилась все более мятая, а просвечивающая седина сквозь медь краски в волосах уже не закрашивалась.

А потом очередной тусклый тихий вечер в неизменной жизни, в необновляющемся мире вокруг нее и вокруг меня, соответственно. И рядом льющееся забытие сверху на плечи, и без того уставшие от тяжести лет, когда в очередной раз бабуля рассказывает мне одно и то же. И я лишь тоскливо вздыхаю от этого. А когда она плачет, плакать хочется и мне. В очередной раз проглотив огромный ком слюней, я сдерживаюсь. Но тогда большая светлая комната все равно превращается в комнату плача. В ней много слез бабули и моих, невыплаканных. И когда горькие пару минут позади, уже нет накрашенных глаз и губ. Даже пудра на лице бабушки полностью осталась на нескончаемых платках, упавших на пол. Мне оставалось только еще больше ненавидеть свою жизнь, потому что я ничего не мог с этим поделать.

Я не помню отчетливых конфликтов между нами, после которых она могла бы плакать. Эти слезы были ее личным горем от грустной несостоявшейся жизни, как женщины. Без любви и без тепла. И долгожительское диво стало для нее мукой. Стариковское ненастье год от года усиливалось, и желаемое счастье таяло окончательно в немых звуках неуклюжих ночей. Только предвкушение будущего у внука, которым она жила от рассвета до заката, было единственным чудом в ее жизни – его воспитание. Она была убеждена, что у нее точно получится сделать из него достойного человека. Настоящего мужчину. Но она поминутно помнила, что стара. И все свои нравоучения ускоряла, будто боялась не успеть. Медленные и пространные речи становились порой быстрыми и даже тараторными, где смысл можно было ловить только на лету. И тревожный голос выдыхался. Тогда она останавливалась, переводила дух и смотрела на деревянные часы с кукушкой, будто на них стрелки отстукивали ее личное время. Она все ждала тот последний роковой час, чтобы сказать самое главное. То, что еще не сказано. То, что еще сказать рано.

Однажды бабушка, красочно одетая, рассказала мне о толстой косе, которую она отрастила почти до пола к семнадцати годам. Она обещала ее отрезать после того, как выйдет замуж. И перед тем, как любимый должен был отправиться на фронт, у них состоялось последнее свидание. Он просил его ждать ни смотря ни на что, взяв ее ладонь в свои руки; говорил много о будущей свадьбе и их семейной жизни. Она же молча слушала его и опускала глаза, потому что знала, что молчание – всегда знак согласия и покорности. И этому тоже научил ее Коран. Клятвой в любви стала та самая коса, оставшаяся в его руках после того, как бабуля смело резанула остро заточенными ножницами по волосам.

Глаза, полные тоски и безутешного горя, в которых жизнь прогорела до тла. И огромная любовь, которую она сохранила. Она билась в ней к нему одному. Эта любовь грела ей желание жить дальше. И ждать. День ото дня. Но он так и не вернулся с войны. Числился в списках пропавших без вести, что не давало ей похоронить его и жить дальше. По ее рассуждениям, это было недостойно любящей девушки. Она подарила ему себя навсегда. Он забрал с собой ее честь на тот свет.

Грустная полумгла нависла над ее рассказом в тот день. Слабеющей рукой бабуля перебирала фотокарточки своей юности и слегка улыбалась. Но в этой улыбке не было воспоминаний счастья о жарких поцелуях, томительных речах с любимым. На ее лице замер ручей улыбки из убитой жизни хладом бытия, ледяное оцепенение скул от впитавшей соли слез кожи, сжатой в гармошку, и отцветшие глаза, устремленные куда-то в окно. На ее лице давно нет следов минувшей красоты, которую видно на фотографиях. Но все те же черные глаза легко узнаваемы. Уже тогда они горели с любовью. Редкие снимки. И бабушка на них уже без косы.

Буря чувств в очередной раз вздымалась в потоке воспоминаний, и бабушка вновь плакала. Почти беззвучно, всплескивая лишь руками иногда от сожаления и, прижимая губы плотно друг к другу, будто целует саму себя. Униженная жалкой старостью, без любви и тепла, она еще много лет жила после этого разговора. Влачила свой мрачный век и дальше на второстепенной роли, постепенно рассыпаясь в песок все больше. И перед каждым сном она самой себе шептала о былом, будто повторяя заученное стихотворение, чтобы не забыть. Усталый ум тренировала памятью льющихся кадров жизни о любимом. Чтобы однажды умереть с его именем на устах. И мечтать, что он встретит ее на том свете, вернувшийся с войны.

– Рустем… Мин сиңе яратам 2 2 “Я тебя люблю”. Перевод с татарского языка. , – каждый вечер шептала бабуля перед сном.