Марита Мовина-Майорова - Да здравствует Жизнь!

– Оденься. Я выйду на кухню.

И он вышел.

А она продолжала лежать с колотящимся сердцем и ноющим внизу животом…

Внезапно её охватил озноб, её передёрнуло всю, и она до подбородка натянула на себя одеяло.

«Вот дура! Что со мной происходит? Как стыдно! Но ведь он хотел… Зачем целовал?»

Мысли метались в разгорячённом разуме, и ни один ответ, приходивший ей сейчас в голову, ни о себе, ни о своих чувствах и своём поведении, ни об этом парне, имени которого она до сих пор не знала, и которому мгновение назад готова была отдаться, как пропащая шлюха, – ни один ответ не выглядел логичным и разумным.

Так она лежала, постепенно приходя в себя. Ей стало жарко, и она снова отбросила одеяло… Внезапно обожгла мысль:

«Господи! Что я лежу? Ведь он там, на кухне, ждёт меня! Только бы соседка не вышла!»

Быстро схватила халат, засунула ноги в трёпанные-перетрёпанные тапочки, махнула по коротким каштановым волосам расчёской, даже не глядя в зеркало, и… потихоньку, едва сдерживая дрожь во всём теле, вышла в коридор, осторожно прикрыв за собой дверь – чтобы не стукнула.

«Только бы соседка не услышала».

На цыпочках двинулась к кухне и остановилась на пороге.

Парень стоял лицом к кухонному окну, засунув руки в карманы. Свободная белая рубашка с закатанными до локтя рукавами не скрывала ни широкие плечи, ни прямую спину, ни напряжение этой спины. Брюки «с иголочки» подчёркивали стройные, слишком стройные для парня, крепкие ноги и… да! – подтянутые спортивные ягодицы.

«Красивый…» Щекотные мурашки снова пробежали по телу.

– Ладно, – проговорила она, стараясь выглядеть строгой, и будто бы забыв, что несколько минут назад лежала перед ним, задрав подол рубашки, – объясни, что всё это значит. Как ты узнал, в какой квартире я живу? И, вообще… я тебя не приглашала! – с вызовом закончила она, вздёрнув подбородок.

Он развернулся на её голос. Теперь она видела только его силуэт на фоне серого утреннего неба. Но поняла, что вот сейчас произойдёт что-то очень важное, такое, чего раньше никогда не было, и что изменит её саму и её жизнь полностью.

Задохнувшись, ступила через порог, а он медленно, очень медленно, произнёс:

– Извини меня за вчерашнее… я… вёл себя… как конченый мерзавец… и за сегодняшнее прости, и что вот так пришёл, и… но вчера в электричке я сказал тебе то, что подумал, только увидев тебя: выходи за меня замуж. Не потому, что мне надо срочно найти жену, чтобы одному в гарнизон не ехать. Я… – Он умолк. Потом: – Ты согласна?

Сердце её ёкнуло и замерло на мгновенье – то ли от радости, то ли от страха, – но лишь на мгновенье. Почему-то шёпотом, но очень внятно произнесла:

– Да ты сумасшедший! Ты даже имени моего не знаешь! Так же, как и я твоего! И нечего здесь за вчерашнее и сегодняшнее извиняться! Как ты посмел прийти! Как ты квартиру мою нашёл!

– Вышел из парадной. Встал под окнами. Дождался, где свет загорится…

«Вот так просто», – пронеслось у неё в голове.

Они смотрели друг на друга. Он – открыто и призывно. Она – растерянно и совсем уже почему-то не возмущаясь ни капельки.

И он сказал:

– Мне всё равно, как тебя зовут. Главное, что… Вчера я тоже сначала решил, что пошутил, когда звал тебя замуж. Но прошла только одна ночь без тебя… нет! только полночи, и я понял, что хочу всегда видеть тебя рядом. И я пришёл, чтобы предложить тебе стать моей женой.

Она стояла перед ним в своих истрёпанных тапочках и застиранном домашнем халате, непричёсанная, невыспавшаяся. Она не помнила об этом. Она об этом забыла. Она чувствовала сейчас только, что хочет быть с ним, что хочет ответить ему «да», но понимала, что не скажет ему этого и не позволит себе быть с ним. Вместо этого она сейчас должна нанести ему удар. Сильный, безжалостный. Она должна сделать это, чтобы даже слабой надежды не осталось у этого парня, чтобы он не просто забыл её, а невзлюбил, может, даже возненавидел и никогда, больше ни-ког-да не вспоминал о ней. Может, она больше и не любит так сильно того, своего. Может, она вообще больше того не любит. Но… этот, такой красивый, сильный, искренний, и такой притягивающий её к себе… он не её, не для неё. Он – не для неё. По крайней мере, сейчас…

Сейчас она соврёт ему (а может, скажет правду?), что любит другого, а что его – она не полюбит никогда, и что он должен сейчас же уйти и из этой квартиры, и из её жизни. Она уже ощущала внутри себя, как больно будет и ей, оттого, что она будет врать про себя. Зачем? Зачем она прогоняет его?

Она и сама не могла объяснить себе этого. Ей просто надо было, чтобы он ушёл. Ушёл навсегда. И чувствуя себя почему-то предательницей, она, наконец, собрала всё своё мужество и прямо посмотрела ему в глаза – ярко-синие под тёмными-тёмными бровями, сросшимися на переносице и в обрамлении тёмных-тёмных ресниц. Твёрдо, чтобы сразу наповал, сказала:

– Мне тоже всё равно, как тебя зовут. Потому что я не люблю тебя и не полюблю никогда. Я люблю другого. Уходи.

И он ушёл. Как ей тогда думалось – навсегда.

– Тётя Шурочка! Ну не надо! Не поеду я домой. Или ты устала от меня? Ты скажи, и я тогда уеду.

– Да Бог с тобой, девочка! Мне только в радость, что ты у меня живёшь. Есть о ком заботиться. Да и душа живая всё же рядом. О матери твоей я думаю, о сестричке моей младшей. Ждёт она тебя. Ведь каникулы у тебя давно. Заждалась, поди. Съезди, навести мать. Побудешь там, надоест – возвращайся.

Тётя Шура, старшая сестра матери, была женщиной жизнерадостной, говорливой и хлебосольной. И жалостливой. Так же быстро, как развеселиться и рассмеяться, в одно мгновение она могла расстроиться и даже расплакаться от какого-нибудь впечатления или слова. Небольшого росточка, кругленькая и плотненькая, с лицом светлым и открытым, она совсем была не похожа на свою младшую сестру. Та была женщиной статной, большегрудой, с «короной» тёмных волос, с прямым носом и строгими серыми глазами. Редко смеялась, а плачущей дочка не видела мать никогда. Была выдержанной и немногословной. Но обе они были хлебосольными и приветливыми хозяйками. Обе любили готовить и угощать. На этом общее между ними и заканчивалось.

Тётя Шура продолжала смотреть просительно.

– Что же ты молчишь? О чём думаешь? Поедешь? Что матери сказать, если позвонит на работу?

Она подошла к тётке и обняла её за широкую талию. От тётки вкусно пахло свежей сдобой. Засмеялась.

– Поеду. Поеду, тётя Шурочка. На следующей неделе и поеду. Только ты-то не расстраивайся.

Тётя Шура погладила её по щеке, и лицо теткино, и без того кругленькое, стало совсем круглым от улыбки и сузившихся добрых глаз.

– Вот и хорошо, племяшка. Вот и хорошо. А надоест – так сразу и вернёшься.