Василий Вялый - Провинциальная хроника мужского тщеславия

«Буду работать до самого рассвета, чтобы дурацкие мысли не лезли в голову», – подумалось мне. Взяв в руки кисти и краски, я сразу забыл о своих страхах.

На улице завывал ветер, бросая в окна пригоршни снега. Тревога, затаив мрачную силу, витала в комнате. Кошка с любопытством наблюдала за моими действиями. На бумаге рождались деревья, дома, люди. Светило яркое солнце, цвели сады, улыбались женщины, держащие на руках счастливых карапузов. На рисунке не было места для печали, страха, смерти. Кошка с недовольным видом, словно ей не понравился мажорный этюд, спрыгнула с дивана и, подойдя к окну, медленно развернулась и уставилась мне в глаза. Я выронил кисть и понял – сейчас что-то произойдет. На кошке вздыбилась шерсть, ее глаза полыхали оголтело-зеленым огнем. Она вдруг с жутким воплем прыгнула в окно. Зазвенели разбитые стекла, и в тот же миг погас свет. Кажется, тысячи мелких иголок пронзили мое тело. Реальность, пропущенная через призму невероятного и преображенная страхом, превратилась в ужас. Перед глазами мелькали черно-белые тени, слышался дикий хохот, временами заглушаемый истерическим плачем. Моего лица коснулось что-то мягкое и холодное. Мне хотелось бежать, но ноги не слушались, я закричал, но не услышал своего голоса. По освещенной луной комнате метались неясные силуэты, в воздухе развевались серые балахоны одежд. Я медленно опустился на пол, сознание покидало меня. Вдруг передо мной появилась старуха в истлевшем платье. Ее бледное и отталкивающее лицо, обрамленное растрепанными седыми волосами, в зеленовато-лунном свете выглядело особенно страшным. Глаза были прикрыты, обвисшие щеки подрагивали, беззубый рот что-то говорил. Она подняла костлявую руку, и вокруг все остановилось. Стало пронзительно тихо.

– Ты хороший, я знаю, – прошепелявила старуха, – чтишь стариков, любишь животных, не сквернословишь, не пьешь. На нас, – женщин, – правда, падок, – она жутко хохотнула. – Но Бог тебе судья. Я с ним, честно говоря, не в ладах. Отнял моего суженого, и жизнь стала не мила.

– Так вы – Клавдия Дмитриевна? – пролепетал я.

– Не бойся меня! Сам можешь стать таким через мгновение.

Жизнь – это случайность, а смерть закономерна и неизбежна. Здесь хорошо, ибо ты избавлен от суетного чередования радости и горя, которое вас так утомляет. Захлестнув себя мелкими делишками, погрязнув в абсурде и тлене, вы хотите быть счастливыми? А хочешь… – она вдруг приоткрыла веки, и я невольно отшатнулся. – Хочешь, – страстно повторила старуха, – я сделаю тебя сильным, мудрым, бессмертным? – уже кричала она. – Дай мне твою ладонь, – властно приказала Клавдия Дмитриевна и протянула мне руку. Что-то сверкнуло. От яркого света я на мгновение прикрыл глаза. Когда же открыл их, то передо мной стояла красивая темноволосая девушка.

– Такой я провожала своего Андрюшеньку на фронт, – огромные карие глаза грустно смотрели на меня. – Хочешь повелевать людьми? – Она указала рукой на разбитое окно, – они все слабы и трусливы. Ты узнаешь силу, власть, – девушка понизила голос, – я открою тебе тайну бесконечности.

Я оторопело смотрел на молодую женщину.

– Ну, так пойдем же! Это так просто.

– Нет, Клава… Клавдия Дмитриевна, простите, но … – я

попытался отдернуть руку, но девушка держала ее крепко.

– А если я прикажу тебе? – колдунья пристально взглянула мне в глаза.

– Скорее всего, я не волен распоряжаться событиями, в сути которых очень мало разбираюсь, – я решительно выдернул руку из ее цепких пальцев. – Пожалуй, я повременю с решением.

Она вдруг вся задрожала, кожа на лице стала дряблой и морщинистой, смоляные, волнистые волосы растрепались и стремительно побелели. Старуха, извергая проклятия, стала пятиться к выходу. Вокруг все звенело и грохотало. Как в жуткий водоворот, в разбитое окно вылетала нечисть.

– Это только начало, человек. Самое страшное у тебя впереди, – прежде, чем исчезнуть, успела выкрикнуть колдунья. – Запомни, единственное, чего тебе нужно бояться, так это собственного страха.

Не двигаясь, я сидел на полу. Я потерял счет времени и бессмысленно смотрел перед собой. Нарисованные лица людей радостно взирали на меня. Простой, однозначный смысл вещей и поступков утратил свое значение. Скрипнула дверь и, отряхивая полы пальто от налипшего снега, вошел председатель. Несколько секунд он молчал, затем, поправив шапку, сказал:

– Василий, … извините, отчества не знаю.

– Викторович, – тупо ответил я.

– Василий Викторович, произошло несчастье. Ваш коллега,

Эдуард…, – он замолчал, видимо, пытаясь уточнить отчество, но, передумав, продолжил, – попал в автомобильную катастрофу.

«Господи, как напыщенно, можно ведь было сказать – в аварию» —

подумал я и равнодушно спросил:

– Он погиб?

– К сожалению, да. Примите мое искреннее соболезнование. —

Оглядевшись по сторонам, председатель спросил:

– А что, собственно, у вас здесь произошло?

– Да ничего особенного, – я потер виски кончиками пальцев, – добро пожаловать на мой ночной кошмар.

Через полгода в приемном отделении психиатрической больницы меня встречали родители и друг Эдик Варфоломеев. Я выписывался.

Мужчины говорят о женщинах,

что им угодно, а женщины, делают

с мужчинами, что им угодно.

Софья Сегюр

Началось все, как нельзя прозаично. Мы сидели в мастерской художника Гоги, пили вино и третий час спорили об искусстве.

– Кто сказал, что искусство принадлежит народу? Настоящее искусство элитарно, но дверь туда всегда приоткрыта. Входи в нее, но без Петросяна, без Марининой, без Киркорова. Там тебя ждут с Набоковым, Шнитке, Кандинским, – умничал хозяин. Гога кричал, стучал кулаком по столу. Пустые бутылки из-под «Ркацители» угрожающе позвякивали.

– Осуждение массовой культуры есть занятие бесперспективное, – возразил Эдик Варфоломеев. – Маринину, к стати, читают миллионы, а миллионы ошибаться не могут.

Эдик – скульптор. Слова и даже движения этого полного человека были неторопливы, размеренны и полны иронии. Но Гога сарказма не заметил и разозлился еще больше.

– Все эти, так называемые, рейтинги, этот идиотский юмор – дебилы стараются для дебилов. У тебя, Эдик, вкус голодного человека, – но, взглянув на его фигуру, утонил, – диспропорция массы тела и мозга.

Полемика перешла на личности. Это уже неинтересно. Вернее, интересно, как зрелище, но нить «богемного» спора безнадежно порвана.

Эдик посоветовал Гоге доказать свой талант живописца написанием траурных лент на погребальных венках. Тот согласился, но при условии, что могильные плиты будет ваять скульптор Варфоломеев.

– Что ж, пожалуй, не буду мешать ритуальному дуэту обсуждать дальнейшие творческие планы, – я протянул руку разгоряченным оппонентам и пошел к выходу. Однако приступ словесного недержания у моих друзей еще не окончился.