Рия Литвинова - Лето в январе

Мич никогда бы не подумал, что можно получить такое странное, совершенно не знакомое ему до этого дня, почти нездоровое удовольствие от того, что ты смотришь фильм рядом с человеком, который тебе по определению запрещен. Все равно, что играть в одни ворота.

Что бы ты ни сделал – все равно проиграешь. Мич каждый божий день говорит себе: «Не лезь, мать твою, в это. Оно тебя убьет», но все равно отвечает на звонки, пишет сам и приезжает в любое время суток. У нее на безымянном пальце сверкает табличка «Не влезай! Убьет!», а он все равно лезет, будто ему три года, и это тот самый возраст, когда инстинкт самосохранения просто отсутствует.

Девчонка притягивает его к себе, как магнитом. И Мич с каждым днем боится этого все сильнее. Шага. Бейкер боится шага. Дженни не сделает этого сама, а вот за себя он уже не так уверен. И если раньше он мог с уверенностью сказать, что в этом нет ничего такого, и дружба между парнем и девушкой бывает, то сейчас он хочет ударить себе по лицу за эти слова, потому что такая дружба – односторонняя.

Сначала-то вы дружите, а вот однажды кто-то да оступится, и второе звено вашей дружбы имеет право на две стороны одной медали: первая – она узнает об этом; и вторая – не узнает никогда. Первая категория «друзей» ломается, разбегается после первого же секса или избегает друг друга как в сети, так и в реальности, стараясь заполнить себя другими людьми, чтобы как-то пережить случившееся.

Вторая же категория с уверенностью кричит о дружбе между ними, в то время как тот, что оступился, заставляет себя каждое утро после пробуждения верить в то, что говорит: «Мы друзья. Переболею. В-вот переболею». И ищет лучше. Всегда ищет лучше.

И не находит.

В этот самый момент девушка чуть ерзает на месте и придвигается к нему, касаясь его предплечья своим. Проклятье, эта девчонка такая теплая. От этого руки мужчины покрываются мурашками. Мич сухо сглатывает.

«Проклятье. Не делай этого со мной. Не надо.»

Два часа фильма пролетают слишком незаметно, и Мич вливается в сюжет в тот момент, когда Адалин снова попадает в аварию, но ее спасают. На экране напряженный момент, Дженни даже чуть сжимает в кулак пальцы от волнения и безостановочно смотрит широко распахнутыми, чуть ли не наполненными слезами глазами на экран, даже не моргая.

Мич смотрит на нее. Смотрит так, что сжимается сердце. Смотрит так, словно никогда больше не увидит ее, и теперь запомнить пытается каждую черту ее лица. Как хорошо, что она не видит. Да, хорошо. Наверное.

Но в какой-то момент она поворачивает к нему голову, и Мич чувствует себя нашкодившим ребенком, которого поймали с поличным, но взгляда он не отводит. Смотрит на нее. Господи, она такая красивая.

«Прекрати, девчонка, прекрати так смотреть. Я уже не справляюсь».

Дженни сама не понимает, зачем повернулась; просто дернуло внутри что-то, и она вдруг поняла, что надо. Надо именно сейчас. Теперь он так близко, и дыхание у него взволнованное, тяжелое, губы слегка приоткрыты. У Сережи не глаза, а омут. В них не смотришь – в них с размаху на глубину падаешь без спасательного жилета. В темноту, в бездну. И спасения не хочешь вовсе.

Мич впервые так сильно хочет нарушить собственное табу. Дженни чуть прикрывает глаза, когда Сережа сам тянется к ней. Медленно, плавно. Будто спугнуть боится. И боится ведь, чего греха таить, а она смотрит на его губы. Смотрит и понимает: не может оторваться. Господи, помоги, ведь она обязана оторваться. Она так обязана, кто бы знал.

Внутри что-то сжимается, взрывается, и в животе завязывается узел, когда расстояние сокращается до минимума, и они все равно оба замирают, не в силах сделать финальный рывок. Дыхание мужчины обжигает ей кожу, раскаленными щипцами опаляет сознание. Глаза плотно закрыты, и в голове непривычный шум от бурлящей в венах крови. Дрожащие ресницы девчонки отбрасывают на ее светлые, пухлые щеки дрожащие тени.

Одно движение, один рывок – и это будет приговор. Бесповоротный проигрыш для них обоих.

«Ты обещал, что мне не придется бояться. Ты обещал, что не станешь опасным».

Девушка сильно зажмуривается и сжимает губы, отодвигаясь назад. Выбившиеся из-за уха каштановые волосы закрывают часть ее лица и пылающие алым щеки. Дженни облизывает губы.

– Тебе пора, – негромко произносит она, не открывая глаз, и сцепляет подрагивающие руки в замок.

У Митчелла перед глазами все плывет. Господи, что они только чуть не сделали? Проклятье, еще бы немного, и всё – конечная. Бейкер что-то торопливо бормочет, вскакивая на ноги, быстро натягивает кроссовки и, попрощавшись, уходит. И только когда Дженни слышит хлопок двери, она открывает глаза. На экране мелькают титры, блеклый свет от экрана заливает комнату.

Девушка поворачивает голову на то место, где сидел Мич, и берет подушку, зачем-то прижимая ее к себе, обхватывая руками и утыкаясь в нее носом. И замирает. Замирает, прекращая дышать, потому что та насквозь пропиталась запахом Мича.

Митчелл Бейкер в этот момент стоит на улице, дышит прохладой летней ночи, вслушиваясь в шум машин и говор счастливых подростков, затем запрокидывает голову вверх и закрывает глаза. Девчонка у него, кажется, уже под кожей. И это очень хреново, потому что Мич проигрывать не любит. Да и не умеет вовсе.

– Одри, два кофе в мой кабинет, – нажав на красную кнопку проводного телефона, произносит Джеймс, после чего снова вникает в бумаги.

– Конечно, мистер Роттс, – спустя пару секунд отзывается Брук, и в кабинете адвокатов снова становится тихо.

Меган полностью погружена в новое дело о разводе, в котором мороки даже больше, чем по делу Уайтов, поскольку тут не только раздел имущества колоссальный, но еще и за детей оба супруга борются. И за такое дело Меган готова потеть и по новой, как первокурсница, перелопачивать семейное право в поисках ответов, потому что тут за детей борьба идет чуть ли не насмерть, в то время как дело Уайтов по-прежнему марким осадком осталось в душе Меган Данн.

– Как она на нас вышла?

Джеймс, чуть оттолкнувшись от стола супруги, поворачивается к ней лицом и отрывает взгляд от договора, небрежно передавая его в руки Меган. Женщина вливается в реальность, ретируясь из собственных рассуждений и поправляя на переносице очки, после чего берет в руки бумаги.

– О чем ты? – не сразу понимает она.

– Синтия Уайт, – чуть кивает Джеймс, и Меган непроизвольно морщится.

– Мы уже разобрались с ними: бумаги готовы, и ребенка Адам забирает сегодня в пять вечера. Синтия привезет девочку сюда.

От упоминания имени этой девушки у Меган снова пробегаются вдоль позвоночника мурашки. Она совершенно не может понять ее. Не может переварить и здраво оценить ее поступок, потому что это не просто неправильно, это почти аморально. Что двигало Синтией, когда она решила просто взять и отказаться от дочери? От родной девочки. От человечка, которого растила два года? Или, может, она и не растила ее вовсе. Этого никто не знает. В голову к ней никто залезть не сможет.