Рия Литвинова - Лето в январе

«Она точно все узнала».

Вместо каких-либо слов Дженни тут же проходит через гостиную на кухню и ставит чайник. Одри, снимая с ноющих ног красные туфли на высоком каблуке, молча наблюдает за действиями подруги. Та, в свою очередь, погруженная куда-то в себя, достает две чашки, ставит их на столешницу и затем тянется в ящик, чтобы открыть чайный набор.

– Зеленый, черный? – наконец подает голос Дженни. – Есть улун.

– Покрепче, может? – скрывает панику в голове Одри, хотя голос ее выдрессирован и не выдает ее состояния.

– Середина рабочего дня.

– Я похожа на человека, которому не насрать?

Дженни поворачивается к подруге и закусывает нижнюю губу, хватаясь пальцами за столешницу, к которой прижимается спиной. Она снова молчит.

«Говори уже хоть что-нибудь!»

– Дженни Харрис-Портер, – она крайне редко зовет ее полным именем, – мне совершенно не нравится твое молчание. Не забывай, у меня обед не резиновый, ты, кажется поговорить хотела.

Говорит она это нарочито резко, атакуя первой, чем отрезвляет Дженни. Девушка, на мгновение схватившись за голову, скрещивает руки на груди и начинает смотреть себе под ноги.

– Одри, я вляпалась, – тихо выдыхает она. – Я так вляпалась, боже мой, ты просто представить себе не можешь.

«Еще как могу».

Девушка резко поворачивается назад, выключает чайник и, в два шага добравшись до холодильника, достает оттуда распечатанную бутылку красного вина, после чего с грохотом ставит ее на столешницу, и Одри удивляется, как у стеклянной тары дно не отваливается.

Всего за секунду Одри становится в сто раз легче. Кто-то открывает в ее организме кран, и девушка снова начинает нормально дышать. Она не знает. Проклятье, слава Богу. Всю жизнь Одри придерживается своего правила: «Кого волнует чужое горе?» И ей правда становится лучше, Брук подавляет в себе желание крикнуть от облегчения в голос, но вдруг понимает, что у Дженни вот-вот случится истерика.

Дженни сидит на подоконнике, редко и поверхностно дыша, и закуривает дешевый второсортный табак. Одри встает с места, подсаживается на другой край подоконника и тоже закуривает. В молчании они сидят около минуты, Дженни только курит, затягиваясь снова и снова, и сбрасывает пепел в кофейную чашку, глядя в открытое настежь окно.

Уже больше половины пятого, и улицы никогда не затихающего города постепенно заполняются возвращающимися с работы уставшимилюдьми. Когда бычок падает в пепел и Дженни закуривает во второй раз, Одри просто ждет.

Ждет исповеди, на которую сама не способна.

– Пол дома почти не бывает, – наконец негромко начинает она, глядя в окно, и от упоминания имени парня Одри снова становится дурно.

Кислорода в кухне становится будто втрое меньше.

– Нет его, Одри, понимаешь? – теперь поворачивается она к подруге. – Его рядом вообще не бывает.

Дженни дрожит. Одри смотрит на нее и просто кивает, затягиваясь снова и выдыхая серую полосу дыма в открытое настежь окно. Ей не нравится начало этого разговора, но говорить она ничего не собирается, пока не поймет, что происходит. Есть большая вероятность, что ее эта тема вообще касаться не будет.

– Я… Я совсем одна, – тихим голосом произносит Дженни и часто моргает. – А я ведь люблю его, Одри. Я так его люблю, мать твою.

И, когда Дженни впервые за долгое время произносит это вслух, внутри у нее что-то перегорает. Она на мгновение замолкает. «…я его люблю…» Девушка сглатывает. Слова звучат убедительно, а сердце, почему-то, начинает их отталкивать.

Одри не может ничего ответить. У нее непроизвольно в ушах шумит от услышанного, потому что… Черт возьми. Потому что никогда ничего не бывает просто так. Все взаимосвязано, все переплетено.

Каждое действие влечет за собой последствия, периодически рождая противодействие.

«Вы оба никогда не считали это «пшиком».

– Все было хорошо, – снова затянувшись, продолжает Дженни, – а последние пару месяцев я его не узнаю, – без надобности ведет она по пересохшим губам тыльной стороной ладони. – Его нет рядом, и я в этой пустоте уже по горло.

Дженни больно. Дженни хочется кричать от этой боли. Кричать так, чтобы никто не услышал. И в какой-то момент Одри вздрагивает от параллели, которую внезапно проводит. Пола нет рядом, и Дженни устает ждать. В голове сам собой всплывает телефонный разговор с Синтией неделей ранее.

– Твою мать, Синтия, – дрожащим голосом произносит Одри, жалея всем своим существом, что алкоголь тогда был целью ее вечера, а не подруга, и теперь она по уши в дерьме, в которое непроизвольно нырнула за руку вместе с остальными. – Детка, ты что наделала?..

– О чем ты? – старалась бодро ответить девушка, но у нее не получалось.

– Не прикидывайся, боже ты мой, – злилась Одри, агрессивно втягивая в себя никотин. – Я не уследила за такой мелочью. За такой, мать твою, мелочью. Визитка. Визитка, Синтия! Ты забрала какую-то сраную карточку из моей сумки, и сейчас я в таком дерьме по твой милости!

– Ты здесь не причем, Одри. Пожалуйста, не кричи на меня.

– Как я могу не кричать, если ты постоянно молчала, а теперь на мне ушат дерьма!

– Дай мне объяснить, пожалуйста!

– Да неужели? Решилась-таки! Детка, я во внимании, – саркастично ответила Одри, с силой прижимая телефон к уху.

На том конце провода какое-то время было тихо.

– Я не виновата! – отчаянно воскликнула Синтия, и Одри даже вздрогнула от неожиданности, на мгновение убирая телефон от уха.

– Его постоянно не было рядом, Одри! Постоянно! Я устала…

Девушка молчала, вслушиваясь в потрескивающие помехи связи.

– Я просто так устала ждать, – не выдержала напора Синтия, и ее голос стал тише. – Я больше ждать не могла.

Брук закусила нижнюю губу, нервно покачивая правой ногой, и снова затянулась. Вопрос про дочь уже готов был сорваться с ее губ, но…

– Прости, что воспользовалась ситуацией.

И в следующую секунду вызов оборвался. Когда Одри набрала снова, она поняла, что ответа старой знакомой больше не услышит.

Синтия номер Одри заблокировала.

– Но есть человек, который эту пустоту заполнить хочет, – негромко признается Дженни, крепко зажмуривая глаза. – И я боюсь. Боюсь, потому что меня тянет к нему. Так сильно тянет, Господи. Так сильно.

Дженни опускает голову и громко всхлипывает; упавший с тонкой сигареты пепел марает серым крошевом белоснежный пластиковый подоконник. Она опускает основания ладоней на глаза и снова вздрагивает от приступа рыданий.

– Но я ведь хорошая жена, Одри. Я – хорошая жена! – всхлипывает Дженни, и окурок выпадает из пальцев девушки, потому что она прячет лицо в ладонях, чуть ли не пополам складываясь от правды, вырвавшейся из ее груди.

Одри впервые чувствует где-то глубоко внутри страшный болезненный укол совести, но ощущение это уходит куда-то в следующую же секунду, когда она обнимает подругу, прижимая ее к себе, и позволяет ей глушить в бирюзовой блузке свои рыдания.