Анастасия Каскевич - Было бы сердце

После аварии желание покинуть поскорее Калининград лишь усилилось: все в этом небольшом городке напоминало мне о Леше: я пыталась выстраивать новые маршруты через другие улицы к школе, нашему любимому кафе и дому – но все было напрасно. Все дороги вели к памяти о нем.

Хотя, конечно, я все еще любила Калининград: больше всего осенью. Скользкий немецкий булыжник, черные витые перила парка – витые как паучьи лапы, змеиные лестницы вверх. Я любила верхнее и нижнее озера с растворенными листьями клена в воде, два моста – с одной стороны на другую. Северный вокзал и поезда, уходящие к морю – пустой вагон, поля в тумане за окном, конечную станцию, где на меня садились капли дождя.

Я любила утопленные в лужах знаки зодиака на солнечных часах Светлогорска, капризные волны без летней пены, чаек над ледяной водой, светлую полоску горизонта между тучами и морем, пустой приморский город с оранжевыми зажженными фонарями на променаде, перегоревшей луной и выбитыми звездами.

Потом, когда мои родители окончательно перебрались в Бельгию, эта любовь перекинулась на Северное море в Остенде – но тогда, в 11 классе в 16 лет, в последний год, проведенный в Калининграде, я бесконечно любила это Балтийское море и приезжала к нему иногда вместо уроков, особенно после ужасного ноября. Море казалось таким родным и бездонным, и на берегу можно было стоять целую бесконечность, и никого не любить, кроме этого моря.

Я помню последние месяцы школы в 2009: совершенно спокойно, на автомате я выиграла всероссийскую олимпиаду по литературе и поступила в МГУ без экзаменов. Казалось, что иначе быть и не может – все идет по плану.

Последним летом в Калининграде, когда капризная погода выпускала из-за туч солнце, целыми днями в одиночестве я пропадала на море в Светлогорске. Я прыгала в автобус – и дорога к морю на протяжении 20 минут вела через поля с кукушкиными слезами, а на обочине в заброшенных немецких башнях встречались лохматые гнезда аистов. Я помню, как лежала на горячем песке, и солнце впитывалось в кожу, как будто крем, а потом по ночам простыни холодили спину, впитавшую чуть больше лучей, чем нужно. Это было очень славное время – почти все тревоги, кроме вечных, отпустили меня тогда, А потом началась Москва.

– Москва.

Люди говорят, что все города очень разные – а для меня в то время города без людей были примерно одни, одинаковы – и на самом деле их делали люди.

Я почти не помню первый курс до тех пор, пока не встретила Сашу. Факультет пугал меня – мне казалось, что заходя в это прекрасное здание на Моховой, я превращаюсь в тень.

Кажется, Женя была первой, кто меня заметил. Эта девочка ворвалась в мою жизнь, как мне до сих пор кажется, по ошибке – как люди случайно забегают на лекцию не в ту аудиторию. Она несла в себе столько любви и искренности – больше я видела только позже в тебе. хотя и страшно ошиблась потом в тебе – так что было невозможно не сдаться – так что я сдалась.

Она окутывала меня заботой – и вскоре я стала целыми днями пропадать у нее дома. Я полюбила ее семью как родную: мне казалось, именно такой должна быть идеальная семья.

В первом семестре на журфаке распределялись социальные статусы. Сейчас смешно это вспоминать, но тогда у нас действительно было понятие «элиты», куда я, наверное, входила только благодаря Жене. Она была очень яркой и безумно открытой, дружелюбной девочкой и притягивала к себе внимание всех, а я просто была рядом, и ты можешь мне не верить, но мне нравилась эта роль наблюдателя. Я чаще молчала и присматривалась к людям, изучая их повадки, манеру говорить и курить, походку, выражение лица в момент раздражения, беглый взгляд на девочку, которая нравится. Со стороны, должно быть, я казалась странной. Меня сторонились ребята – но я не расстраивалась: мне хватало Жени.

Когда ее не было – я упивалась журфаком в одиночестве. Просто сидела на первом этаже, слушала музыку, читала миржур или что-нибудь в этом духе.

Я вспоминаю это время с безумной радостью: как мы сидели с ней у главной лестницы, ели хлеб и яблоки и составляли план на выходные.

Таким навсегда остался вкус первого курса – зеленые яблоки с бесплатным черным хлебом из столовой факультета и халявное обезжиренное молоко в Старбаксе, щедро сдобренное корицей.

Я помню самую большую ссору с ней: я перестала есть, до сих пор не пойму причины, наверное, мне просто нравилось мое отражение в зеркале без лишних килограммов – и Женя всеми силами пыталась меня вытащить.

Я помню запись в своем дневнике:

«Женя сказала, что не будет со мной разговаривать, если я завтра не поем.

Но я не могу есть.

Меня тошнит от еды.

Меня тошнит от таблеток.

Тошнит от чая.

И от кофе тоже тошнит».

Я помню, как она ругалась на меня и заставляла есть – мне было приятно это внимание и эта забота. И в какой-то момент мне показалось, что если я начну есть, она перестанет заботиться обо мне и разлюбит. Как глупо, ты разве не думаешь, что это глупо? Как здорово было бы объяснить своей дочери, что никто не может разлюбить тебя из-за такой глупости. Я надеюсь, у меня получится.

Это было время, когда мы были из пластилина – и из нас лепили подходящих для того времени фигурок. Так на втором курсе совершенно случайно я попала на отделение деловой журналистики, которую никогда не любила – но меня убедили, что это очень здорово, и надо обязательно идти туда.

Я равнодушно шла туда, куда меня вели: я старалась ни к кому и ни к чему не привязываться, Женя была не в счет.

Я боялась, что как только я удержусь за эту жизнь покрепче – случится что-нибудь непоправимое, страшное, даже смерть – и тогда мне будет гораздо тяжелее уходить, потому что будет, от чего отказываться.

А потом появился ты.

– Ты.

Была в том довольно безжалостная ирония: мое горло заходилось иголками, словно я проглотила ежа, и оттого не выходило сказать ни слова, а мне нужно было сказать тебе целых четыре. Мне написала твоя жена.

Мы были на юге Португалии в совершенно пустой гостинице, и если бы я могла говорить, я бы даже сошла на крик – мне написала твоя жена – и никто бы меня не услышал. Для нас одних открыли ресторан на завтрак, и мы сидели в огромном зале в одиночестве, ты читал вчерашнюю USA Today и пил американо, а я старалась не смотреть на тебя и когда моргала, задерживала воспаленные простудой глаза закрытыми чуть дольше, чем того требовали приличия. Мне написала твоя жена.

Голос, намотанный на легкие тонкой ниткой, раз за разом рвался, когда подходил к горлу. Я проглатывала эти четыре слова вместе с безвкусным чаем, от этого мне становилось нехорошо – до тошноты. Я продолжала пить чай и молчать – и делала это так сосредоточенно, словно это было делом моей жизни. Но тошноту было никак не сдержать, и наконец я едва слышным шепотом сказала, отвернувшись к окну.