Илона Якимова - Белокурый. Засветло вернуться домой

Обычно Дженет Дуглас спасалась работой до упада или молитвой до бесчувствия, когда душа ее почти отлетала в небеса. Но иногда какое-то происшествие, незначительное само по себе, вдруг оказывало на нее действие почти фатальное. Наверное, дело в том, что человек, привезший умирающую женщину, показался ей чем-то знаком, она могла его где-то видеть. Но где? Оставив мэтра Ренье с умирающей, Джен спустилась к себе, захватив нож, ступку, пестик и мешочек с травой – стебли болиголова… их надо было очистить перед тем, как растереть. Но дело не задалось, возможно, и от усталости, хотя она справилась почти с половиной пучка. Разрезала ладонь и не заметила, мыслями улетев туда, куда всегда отбрасывала ее собственная кровь, собственное увечье. Она проваливалась в эту сцену снова и снова, всякий раз, стоило лишь ей задуматься о себе самой, не о рутине сиюминутного, не о сыне, не о вечной необходимости скрываться. Средь бела дня было еще терпимо, хуже, когда глухая полночь возвращала ей прошлое – два года назад минувшую ночь с Белокурым.

Ледяная тьма настоящего безумия, ожог от прикосновения – с первого поцелуя, когда она вздрогнула, словно от боли, под его руками. Воистину чудовищное чутье зверя в нем – равно на страх, страдание и наслаждение. И он не ошибся: при виде раскаленной кочерги, поднесенной к женской сути ее – рассказала всё, всё, и то, что напрямую знала от Питтендрейка, и то, о чем догадывалась сама, рассказала всё, кроме одного, о чем он, по счастью, и не спрашивал – своего полного имени, ибо вот то была бы настоящая смерть. Патрик Хепберн определенно не оставил бы в живых дочь Пегого Пса Дугласа, несмотря на обещание не убивать.

Господи, думала она потом многие дни подряд, зачем он лег с нею вообще, если не хотел ее для себя – обычно, как любой нормальный мужчина? Ответ – для унижения – был слишком разрушителен, хотя и правдив, но не сразу смогла поверить она в то, что и лаской можно так глубоко унизить, так сокрушительно растоптать. Лучше бы прямым способом изнасиловал, искалечил – тогда бы силы сопротивления и ненависти исцелили со временем ее душу, сейчас же Джен вдвойне ненавидела его за то, что не дал возможности истинно ненавидеть. Нет, она была для него лишь средством, она была нужна униженной, истерзанной, но живой, дабы могла лично свидетельствовать – своим телом, в которое так и не вошел, побрезговав – поношение чести фамилии Дуглас. Словно под заклятьем, память возвращала еще и еще, вплоть до ощущения его губ и рук, до исходившего от него запаха фиалкового корня, тот первый миг, когда он приблизился уже для забавы – и, связанная, не имея возможности ускользнуть, она отклонилась.

– Упрямая девка… настоящая Дуглас! – шепнул с усмешкой и силой развернул к себе ее голову, чтобы поцеловать.

Слова Глэмиса – тот тоже называл ее упрямой – удивительно, как этот, другой, подбирал те же слова, и она привычно сжималась перед ударом. И, вздрогнув от поцелуя, она взмолилась – холодные глаза палача, но с искорками веселья, совсем близко:

– Ради Бога, сделайте это быстро, милорд… я ведь всё сказала вам, всё!

– Быстро? – он, казалось, удивился. – Но я никуда не тороплюсь, Дженет… да и вам уже торопиться некуда.

Это был приговор.

Джен закрыла глаза, ей показалось, он усмехнулся.

Руки, губы, снова рука на груди. Ледяное отчаяние и боль – вот что пробуждали эти прикосновения. Она пыталась заставить себя хотя бы не вздрагивать, иначе вдруг он, оскорбившись, станет жесток как-нибудь по-иному? Он ведь обещал всего лишь не убивать – и только. Неоткуда ждать помощи, нужно перетерпеть и выжить.

– Глэмис – животное, испортить понапрасну такую женщину. Что он сделал с вами, Джен?

Она молчала, молчал и враг ее, а после произнес – тоном, от которого пошли мурашки по телу:

– Или… чего он не делал с вами?

Синие, узкие глаза гадюки, широкая кошачья переносица, выгоревшая летом грива, забранная ото лба назад… ангельская красота зверя, от которой душа жертвы рвалась надвое. Джен пришлось посмотреть на него, хотя она предпочла бы не делать этого. Из распахнутого ворота сорочки на грудь Босуэлла выскользнул странный крест, без верхней части перекладины, похожий на букву «t», все у этого человека не как у прочих добрых христиан… Да, она будет молиться, ибо иных защитников у нее сейчас нет. Возможно, ей хватит сил перенести все то, о чем болтали сплетницы – о причудах Чародейского графа, каких не встретишь с другим мужчиной. Губы ее чуть дрогнули в самой простой латыни, затверженной с младенчества – с верой, хотя и без разумения…

И вот тогда он, наконец, понял. Он прочел в ней годы несчастий и пыток в постели, под стонущим самцом, пока женщина молчит, терпит, молится, ждет, когда все закончится… и снова лечит себя самое. Годы и годы не то, чтобы без малейшего удовлетворения, но с недоумением, какое тут вообще возможно удовлетворение, если только не через отсутствие сильной боли. Долго смотрел он на свою жертву, ощущая, как каждое новое прикосновение вместо тепла рождает дрожь отвращения в ее теле. Однажды, очень давно, он уже видел такое сам, и кое-что рассказала рыжая венецианская кошка. Наверное, тогда и пришла ему в голову та идея – дать ей образ рая между мужчиной и женщиной, но у самого порога отторгнуть.

– Так вот в чем дело, – сказал медленно, – вы достались мне девицей, Джен, хотя и не подозреваете об этом… и вы еще хотели воевать со мной? Извольте, я принимаю бой.

С этими словами наклонился и снова поцеловал – так же медленно, как говорил, но на этот раз соблазняюще, тепло, ласково. Лучше бы ударил, право слово. Слезы выступили у нее на ресницах, это было невыносимо – и вот тогда он действительно ударил. И когда она задохнулась от боли, поцеловал снова. Про него говорили: он любит, когда его просят, и когда женщина получает удовольствие – тоже. А еще, теперь она знала, ему доставляло наслаждение подчинять, ломать мало-помалу, шаг за шагом. Ее же обступали призраки. Голос Глэмиса, руки Глэмиса, губы его и даже запах… В почку, будет много крови и – сберечь платье. Долгий взгляд Белокурого на нее в Далките – я запомню вас, Джен. Предсмертный крик женщины и запах горелой человеческой плоти. Тело ее отца, разрубленное надвое – вернуться к началу. Боль, которую он намеренно, расчетливо ей причинял, тут же снимая лаской, возводя на пик мучительного возбуждения. Образы входили один в другой, угнетая ее сознание. Когда же открывала глаза, то видела склонившимся над нею – с насмешливым интересом – красивейший из всех обликов сатаны, сияющий. И следом – недосягаемая близость полного наслаждения, которым он манил в небеса, но каждый раз жестоко отказывал. Мысль о том, что в итоге он еще заставит умолять, наполняла ее отчаянием.