Илона Якимова - Белокурый. Засветло вернуться домой

– Вы дьявол, милорд…

– Звание серьезное, – согласился без улыбки. – Не уверен. Но попробую оправдать. Вы отлично держитесь, Джен, меня просили о милости и на меньшем. Продолжим?

Он отступал ровно тогда, когда ее измученное тело готово было обрести крылья. То была не обычная пытка, но куда хуже пытки. Еще ни один мужчина не касался ее с такими чуткостью и нежностью, ей страшно было представить, как это бывает, когда Босуэлл берет женщину с любовью, не для издевки. Такую глубину погружения, такую откровенность она не в силах была бы пережить – и вот за это, за то, что он внезапно разбудил ее доселе мертвое тело, страстно ненавидела Патрика Хепберна Дженет Джорди Дуглас.

– Нет смысла убегать, малышка, я все равно настигну тебя…

Опять слова Глэмиса, и неизбежность быть пойманной, но этот имел в виду совсем, совсем иное, худшее, ибо можно противостоять боли, можно сопротивляться приносящему ее, и ненавидеть за боль, и это нормально, привычно, понятно… С ним было почти как с Глэмисом, но хуже, чем с Глэмисом, ибо он-то отлично знал цену своим прикосновениям. В какой-то момент она решила, что он – безумец, и она вот сейчас умрет под его руками, и никогда Джен не подумала бы, что из ее тела можно извлечь такие тайны – из тела, оказывается, так же предназначенного для радости соития, как любое другое. И в том была подлинная бездна греха, и больше спасения души она желала утоления от мужчины, бывшего причиной всех бед ее жизни.

– Ну же, попросите, Джен… я подумаю.

Низ живота сводило от боли. И неумолимые руки, и предательски нежный рот вновь и вновь вихрем ощущений подводили ее к обрыву и оставляли на самом краю. И она падала в разожженный им черный огонь. И пытка продолжалась столь долго, что Дженет потеряла счет времени – ночь давно должна была кончиться, однако длилась и длилась. А потом тело все же предало ее, и случилось нечто немыслимое, ужасное. Горячая волна накрыла с головой, растворяя боль и унижение, и она, растерянная, истерзанная, ошеломленная, умоляла – она, дочь Джорди Дугласа! – чтоб он наконец овладел ею.

А он смеялся.

Это был счастливый смех охотника, взявшего наконец свое…

Дженет проснулась в поту, с неистово колотящимся сердцем, между ног болело, как если бы Demon Lover только что покинул ее – проснулась одна, и выдохнула с облегчением.

Сон, только кошмарный сон, который повторяется всякий раз, если она устала или больна. На сундуке, подложив ладошку под щеку, сопел маленький Джейми. В масляной лампаде перед образом Святой девы вздрагивал огонек, истощаясь. Зрачок сужался на трепетании пламени, мелкие призраки отступали.

Но ощущение, что дьявол рядом, не уходило никак.

Он же и в самом деле был рядом – всего лишь по ту сторону границы.

Границы, сдвинутой в предместья Хаддингтона чудовищной битвой при Пинки-Кле.

Королева объявила траур – ибо «Черная суббота» умертвила ее страну.

Граф Арран, вышедший навстречу англичанам с самым большим войском со времен Флоддена, был благословлен клиром, и вдохновлен молитвами королевы, и Господом призван защитить отечество. С ним были лорды Приграничья, люди Нагорья и жители Островов. Пехотой левого фланга командовал опытнейший полевой воин Арчибальд Дуглас, грозный граф Ангус. В сияющих доспехах, прекрасный и устрашающий, воплощенный Марс, гарцевал перед строем солдат канцлер королевства Джордж Гордон, граф Хантли, призывая полки в бессмертие – во славу Шотландии и королевы. Войска встали по левому берегу Эска, правым флангом упершись в залив Ферт-о-Форт, где под знаменами Аргайла собралось не менее четырех тысяч горцев Островов, конницей командовал лорд Хоум… Сомерсет подтянул флот и призвал в свои ряды наемников с континента, однако англичане явно уступают шотландцам в численности, и вдобавок бьются не на своей земле. Выигрышное положение, ранняя осведомленность, отличная подготовленность, согласие в войске – у графа Аррана в тот день были все возможности войти в историю спасителем королевства, отцом отечества. Однако, по причине, неизвестной Ее величеству, наутро в день битвы граф Арран решил поменять диспозицию и двинул неповоротливое тело армии за реку… это стало началом конца – одна-единственная ошибка, которая стоила Шотландии всего, всего, на что надеялись с весны, для чего собирали силы, закаляли воинский дух. Сыновья почти всех знатных родов, наследники, мальчики, начинавшие службу при дворе пажами Марии де Гиз еще в пору ее брака с королем Джеймсом, в те безоблачные, счастливые годы, остались лежать на поле боя: молодые Флеминг, Огилви, Ливингстон, Сомервилл… кровь и слезы, и жестокая боль, среди которых следовало жить, действовать, сопротивляться. Анри Клетэн уже отплыл через Канал – в Париж, для спешного совета с Генрихом Валуа, в том числе – об отставке регента, ибо чаша терпения Трех сословий переполнилась.

Королева-мать вновь надела глубокий траур, молилась, отдавала распоряжения о спешном отъезде Марии Стюарт на север страны. Войска герцога Сомерсета не дошли всего шести миль до Стерлинга. Граф Босуэлл прибыл в ставку командующего ровно на другой день после разгрома соотечественников. Уже вороны кружились над полем Пинки, собирая привычную дань с мертвецов – из двадцати с лишним тысяч шотландского ополчения легла здесь примерно половина, и две тысячи взято в плен, англичане же заплатили за выигрыш разве что пятью сотнями.

Шотландия, Пинки-Кле, сентябрь 1547

Собственно, ему было велено явиться в Бервик не поздней конца августа, но по пути, который он и так затягивал сверх всякой меры, в Дарэме, Босуэлл слег с желудочной коликой, и тем самым судьба оказалась к нему благосклонна – оставаться среди сассенахов в момент битвы он не смог бы никоим образом, несмотря на любые обещания верности Эдуарду.

– Как вы вовремя, Босуэлл, – холодно приветствовал его лорд-протектор. – Идите-ка, займите беседой родственника, пока нам не пришлось его вязать, чтоб образумить немножко…

Джордж Гордон Хантли и впрямь пребывал слегка не в себе, хотя и не в таком бешенстве, как в вечер проигранной битвы.

– Ты?! – сказал он кузену и выплюнул те же слова Сомерсета. – Отлично, ты вовремя! Полюбуйся-ка, красавец ты наш, на это дерьмо, сотворенное и твоими руками также!

Ярость и боль разъедали душу Хантли не хуже, чем ест железо лютая кислота. Сейчас он был готов обвинить в провале кого угодно – и того, кто был на стороне врага, даже прямо не прилагая руку к участию.

Босуэлл смотрел на него с той странной смесью чувств, в которой не желал признаться и себе самому. Видать, это и впрямь старость, когда сердце начинает некстати мягчать, давать слабину. Два года они не видались с кузеном, и последнее, чего бы ему хотелось, даже вне мысли, что Джордж мог бы помочь его возвращению – это собачиться с ним, причем именно сейчас. Бедовая голова Хантли перевязана, бровь рассечена, правая рука действует явно хуже левой, и он прихрамывает.