Лайза Аппиньянези - Память и желание. Книга 2

Но глаза на портрете манили и притягивали. Алексей взглянул на картину, потом увидел в зеркале собственные глаза. Сходство было несомненным. Ему показалось, что лицо на портрете глумится над ним, и, не выдержав, он спустился по лестнице вниз.

Из гостиной доносились легкие шаги Катрин. Алексей остановился у двери, зорким взглядом кинематографиста стал наблюдать за ней. Как грациозно ставит она поднос на кофейный столик. Его профессиональный глаз отметил и стройность длинных ног, и плавный изгиб талии, и беззащитность шеи над высоко поднятыми волосами. Еще можно было остановиться, но не хватило сил. Прижать ее к себе – хотя бы один раз. Когда Катрин обернулась, Алексей сделал шаг ей навстречу.

Поцелуй показался ему вечностью. Их тела, их губы соединились. Алексей ощущал неистовый голод и аромат – больше ничего.

А затем издали донесся детский голосок:

– Мама! Мамочка!

Алексей разжал объятия, их взгляды встретились. Оба поняли друг друга без слов. Длинные тонкие пальцы нежно коснулись его щеки. Он ответил ей тем же жестом. Катрин казалась ему самой прекрасной из всех женщин.

Им овладела невыразимая грусть.

– Не провожай меня, я выйду сам, – прошептал он.

Он боялся, нет, надеялся, что Катрин его остановит, но детский голос позвал вновь.

– В Бостоне, да? – прошептала Катрин.

Алексей кивнул.

– И еще одна просьба, – сказал он. – Ты не могла бы попросить отца, чтобы он показал мне картины из его коллекции? Это тебя не затруднит?

– Ничуть, – улыбнулась Катрин.

Жакоб Жардин протянул Алексею бокал и вопросительно взглянул на него:

– Итак, мистер Джисмонди, мы встречаемся вновь.

– Да, и надеюсь, что еще не успел вам надоесть. – Алексей откинулся на спинку кресла и обвел взглядом стены гостиной. – Во время нашей первой встречи я понятия не имел, что вы были дружны с Мишелем Сен-Лу и что Сильви Ковальская – ваша жена.

Ну вот, эти слова произнесены вслух, подумал он и посмотрел в глаза собеседнику.

– Я увидел портрет вашей жены, ныне принадлежащий мисс Жардин, на выставке в Риме. Это потрясающая картина. Она очень меня заинтересовала.

– Да, картина хорошая. – По лицу Жакоба пробежала легкая тень, но тут же исчезла, сменившись обычным ироническим выражением. – Как и все по-настоящему талантливые произведения, эта картина имеет не слишком веселую историю.

Алексей выжидательно смотрел на хозяина, но тот молчал.

– Я заметил, когда разглядывал картину вблизи, что холст в одном месте надрезан.

– Вы очень наблюдательны, мистер Джисмонди. Моя жена, которая тогда, собственно, еще не являлась моей женой, не слишком любила эту картину. Однажды она даже попыталась ее изрезать.

Жакоб вспомнил сцену в Руссильоне, и она, выплыв из прошлого, предстала перед ним во всей яркости и полноте. Искаженное мукой лицо Сильви, острота чувств, собственный гнев и смятение.

Голос молодого человека вернул его в настоящее.

– Извините за нескромность, но не было ли в то время у Сильви Ковальской романа с Мишелем Сен-Лу?

– Думаю, вряд ли, – пожал плечами Жакоб. – Да и что такое «роман»? Разве можно разобраться в подобных вещах? В особенности, если речь идет о такой женщине, как Сильви. В юности Сильви Ковальская была весьма своеобразной особой. – Он улыбнулся. – Тому осталось множество свидетельств. Я знаю лишь, что сам Мишель этот факт отрицал. – Жакоб снова хмыкнул. – Но портреты, которые он писал с нее в ту пору, относятся к числу лучших его работ. В них явно ощущается сильная эмоциональная связь между художником и моделью. Вы не стесняйтесь, мистер Джисмонди, рассматривайте картины сколько хотите.

Алексей прошелся по комнате.

– Да, необыкновенная женщина, очень красивая. – Он обернулся к Жакобу. – Мне кажется, я один раз с ней встречался, – нарочито небрежным тоном заметил он. – Но я не уверен, я был тогда очень юн. И все же, мне кажется, это была она. Одна женщина приходила брать у меня интервью для книги. У нее был псевдоним…

Алексей сделал паузу, с нетерпением дожидаясь ответа.

Жакоб встал, сделал несколько шагов.

– Это возможно. Я знаю, что перед смертью Сильви работала над книгой. Мне она рукопись не показывала, а после ее смерти ничего не нашли – возможно, Сильви ее уничтожила.

– Извините, – пробормотал Алексей, видя, как расстроен Жакоб. – Я вовсе не хотел влезать в вашу личную жизнь.

Жакоб нервно рассмеялся:

– Не беспокойтесь, мистер Джисмонди. Такова жизнь. Для одних – история искусства, для других – собственное прошлое. Пойдемте ко мне в кабинет, там есть и другие работы.

Он включил в кабинете свет.

– Вот, наслаждайтесь. В старости созерцание – одна из немногих радостей, остающихся у человека. Постепенно превращаешься в ходячую историю века. Приходят молодые, задают невинные вопросы. – Он покачал головой. – Тут, кстати, есть и работы моей жены. Правда, она никогда и никому их не показывала – предпочитала уничтожать собственноручно. – Он порылся в каких-то папках, положил одну на стол. – Можете посмотреть. Может быть, они вдохновят вас. Мне самому эти рисунки очень нравятся, а мою дочь от них с души воротит.

Но Алексей не торопился подходить к столу. Он медленно рассматривал картины, висевшие на стенах, ощущая, что пульс бьется все чаще и чаще. Папка притягивала его с таинственной силой. Казалось, голова вот-вот лопнет от множества накопившихся вопросов. Не выдержав, Алексей спросил, стараясь говорить спокойно:

– Ваша жена полька. Я тоже родился в Польше. Насколько я понимаю, именно этим обстоятельством был вызван ее визит ко мне.

– Очень может быть. – Жакоб откинулся на спинку кресла. – Она провела у себя на родине ранее детство, и еще один раз наведывалась туда вскоре после окончания войны. – Он откашлялся. – Но детство, как учит моя профессия, – самая важная пора в формировании личности. Поэтому Сильви всегда испытывала необычайный интерес ко всему польскому. – Он замолчал, увидев, с каким выражением лица Алексей рассматривал рисунки. – Правда, в этих работах что-то есть?

Алексей молча кивнул, боясь, что у него сорвется голос. Среди рисунков с персонажами фантастического бестиария он внезапно наткнулся на собственный портрет: мальчик рядом с кинопроектором и экраном. Скоро ему попался еще один набросок: тот же самый мальчик, со всех сторон окруженный скорпионами, единорогами, фениксами и русалками. Но больше всего Алексея потряс рисунок, на котором была изображена комната с больничными койками, человек в военной форме, а внизу два слова: «Макаров» и «Люблин».

Алексей чуть не выронил сигарету. Макаров! Сильви знала его отца! Мысль заработала с лихорадочной быстротой. Может быть, дядя? Нет, от дяди Сильви не могла узнать эту фамилию, Джанджакомо никому и никогда не рассказывал о прошлом своего приемного сына. Значит, Сильви Ковальская знала его отца. Кроме того, она была в Люблине, где Алексей родился. Воображение моментально создало легко угадываемый сюжет, контуры романтической истории. В руках у Алексея, можно сказать, оказались неопровержимые доказательства правдоподобия этой версии. Но что с ними делать?