Светлана Макаренко-Астрикова - Дважды любимый

— Твоя мама совершенно права. Это был я. У Аллы Максимовны потрясающая память на лица. Я сам узнал тебя, взрослую, уже позже. Когда увидел в консерватории. В том самом белом зале с синими креслами. Именно тогда я и понял, что наша встреча это — Судьба, а не просто какой-то там след наивной детской влюбленности — затухающий, слабый… И я тогда понял, что не зря приехал в этот странный, почти забытый Богом город. Приехал не только — учиться контрапункту, слушать родники в оврагах, шум дождя, есть августовский апорт со странным привкусом китайского ранета и рубиновую июльскую черешню, вдыхать запах песчаной бури и сумасшедшего дождя после нее. Чтобы стать самим собой. Повзрослеть. Но еще и для того, чтобы встретить тебя, моя птица. Чтобы, наконец, просто — стать твоим Орфеем.

— Моим любимым Орфеем. — Она подошла к нему, стоявшему по другую сторону кровати, положила руки ему на плечи. — Дважды или тысячу раз — Любимым. Всегда Любимым До самой смерти… И чтобы вывести свою Эвридику из темноты Аида. Впрочем, это ты уже сделал…

— Это было несложно. — Улыбнулся он, осторожно смешивая ее дыхание со своим и целуя глаза, щеки и губы. Трепетно, нежно, так, словно по коже ее порхали, танцуя, крылья бабочек… — Совсем несложно. Ведь Эвридика сама все время стремилась к свету, искала его, создавала его из звуков, аккордов и мелодий… Я же только старательно подыгрывал ей на своей маленькой флейте, по мере сил, вот и все.

— Сыграйте мне что нибудь, дети! — мягко попросила вдруг Алла Максимовна, откидываясь на подушки и устало закрывая глаза. — А я и усну под музыку… Хотя бы «Колыбельную» Моцарта… Натуся, ты ее еще помнишь?

— Как же, мама, ты ведь мне ее в детстве часто пела! Я ее знаю наизусть. — Наталия осторожно подошла к матери, поцеловала ее гладкую, пахнувшую пудрой «от Рошэ» щеку. Правда, постарайся уснуть, ты устала за сегодняшний день… А мы сыграем тебе тихо, я и Кит. — Выйдя в гостиную она вдруг легонько потянула руку мужа в сторону от выключателя. — Не надо, не зажигай свет, я и так все вижу. Темнота ведь все-таки моя родная стихия.

…Рояль поймал в свои недра один из предзакатных бликов. Догорающих, последних. И на огромной лакированной поверхности его, загорелась, засверкала рубиновая капля оправленная в черную скользкую, будто агатовую рамку. Рамка эта все сужалась, сужалась, словно проглатывая рубин, вбирая его в себя. И, наконец, сверкнув последний раз, дрожа, как слезинка, рубин угас…

В сером, мягком тумане сумерек звучала, плыла, все ширясь, нежная мелодия… Сонная, баюкающая. В напев рояля, полнозвучный, сочный, вплеталась серебряная нить флейты — осторожно, вкрадчиво. Казалось, в аккордах этих явственно слышен был всплеск чуть отяжелевшей ночной волны, мерное колыхание ветвей ивы, в которой устроила себе приют на ночь волшебная птаха с хрустальным горлом — иволга…

Вот она сонно вздрогнула, завозилась в листьях, пронзительно свистнув, и спугнув задремавшую в недрах пруда рыбку, что всплеснулась в волне тысячей брызг, блеснувших россыпью серебра в неверном свете луны. Лунная дорожка заколыхалась, задрожала, и тотчас разбилась на тысячу осколков, капель, золотистых пылинок, словно звезды упали в воду. Все сразу.

Но вот мозаика дорожки составилась заново, чуть колеблясь. Замерла. Поплыла, пересекая пруд надвое, по диагонали. И, обновленные, освеженные, звезды засверкали снова, где-то в своей недоступной, бездонной вышине, бесстрастно, бессонно перемигиваясь между собою. Ночь словно закуталась, замкнулась вновь в плащ, сотканный нежно звучащей тишины. Тишины прозрачно перетекающей в аккорды рояля, в посвисты и переборы флейты, ожившие в пространстве комнаты, наполненной светлыми, бархатными сумерками летнего вечера. Рояль постепенно умолкал, словно засыпая, лениво позевывая. Иногда аккорды, встрепенувшись, сыпались с него полной октавой, добавляя в давно знакомую трехсотлетнюю мелодию что то свежее, необычное, новое. Но затем, словно опомнившись, возвращались к прежним напевам. И, наконец, устало стихли, будто уснув. Флейта, рассыпав свои хрустальное драже — пылинки на подоконник и пол, замерла тоже…

Губы их сомкнулись снова, отыскав друг друга в нежном, чуть мучительном, долгом поцелуе. Долгом, как воспоминание. Как некая запись в нотной тетради: непонятная, завораживающая… И тут вдруг в комнате вспыхнул свет. Нотная тетрадь раскрыленной птицей упала на пол. Флейта, лежащая на рояле, засверкала клапанами, искрясь и переливаясь всеми цветами радуги Лилька, сверкая глазами в потекшей туши и в еще не пролившихся слезах, вздергивая курносый нос в рассыпанных веснушках — золотинках, сердито и глухо проворчала откуда то из — за шторы, в глубине оконного эркера:

— Придумали тоже — играть такую прелесть в потемках! Где бы я Вам тут нашла эту дурацкую кнопку!

— Какую кнопку? — в унисон спросили они, недоумевающее уставившись на зашторенную Громову. — Ты о чем это, Лиля?

— Какую, какую! Посмотрите на них! От своей любви все мозги уже растеряли! Все бы только целоваться им! — продолжала ворчать та, стоя в глубокой нише подоконника и отыскивая в пелене гардин плоскую длинную коробку DVD. — Записи, вот какую… — Тут Громова, слегка путаясь, вышла из — за гардин. По щекам ее текли слезинки, крупные, как у маленького ребенка. Сходство это усиливалось тем, что, плача, Лиля прикусила нижнюю губу и от этого ямочка на ее подбородке стала резче, грозясь вытянуться в неправильную, трогательную линию.

— Не успела вот ничего! — шмыгнула носом Громова. — Что то теперь пан Карел мне скажет?! Он ведь просил записывать все, что ты играешь! Все твои импровизации. А я — толстая корова… Прихожу, а тут темно… Ну и стояла, как дурочка, полчаса, дохнуть боялась, тыкала в панель наугад, но что там запишешь! Эх Вы! — она погрозила маленьким пухлым кулачком ошеломленному дуэту у рояля. Влюбленные Орфеи. Все из — за Вас! Я так и скажу!

— Лиль, солнце мое, ну где ты там пропала? — донесся вдруг из кухни голос Дэна. — Иди сюда, я не знаю, как магнитофон выключить! Записал рояль вместе с закипевшим чайником, куда это годится!

— Ура! Ийе — сс! Бегу — бегу! — Торжествующе подпрыгнула Лиля, и осторожно примостив плоский ящичек DVD обратно на подоконник, вместе со шторой, стремглав унеслась прочь из комнаты, на ходу возбужденно тараторя:

— Дэник, зайка, там кнопка красная справа, и еще одна, та, которая как бы утопилась, блин, е — мое! Вот ты ее и нажми. — Она вихрем вылетела на кухню и вскоре, сквозь звон посуды и шум льющейся воды оттуда донесся ее звонкий, бодрый голос: — Орфеи, Вы чай пить будете? Я наливаю, идите, а то остынет.

— Нет, это не подруга! — со смешком, закрывая глаза, убежденно произнес Турбин. Это какое то стихийное бедствие просто. Не Громова, а целая Тайфунова, какая то. Вихрь, смерч! Где Лиля, там постоянный шум, спешка, звон, крик, суета.