Галина Чередий - Подмена

Но даже если все так сложится, что осталось мне совсем немного, то тем более не желаю провести последние дни в роли вечно рыдающей жертвы, тянущей руки к палачам в нижайшей просьбе о смягчении приговора. Сам чертов приговор еще не прозвучал, хоть и витает в воздухе, но лучше уж я буду пить взахлеб, смакуя и с бесстыдным наслаждением катая на языке каждую оставшуюся минуту, чем стану стенать и вымаливать у своих или чужих богов милосердия.

Словно отвечая на мои мысли, желудок громко заурчал, и я без лишних раздумий села к столу и услышала, как самодовольно хмыкнул Грегордиан позади меня. Ну, да, наверняка его самомнение припишет мое волшебное возвращение аппетита чудодейственной силе его члена. Кому нужны гастроэнтерологи, психологи и прочие маститые «-ологи», когда есть фантастический член деспота Грегордиана?

— Ну как? — спросил он, когда я стала пережевывать первый кусочек.

— Нормально. Рыба. — Голод, едва обозначившись, вдруг обрел зверскую силу, и я едва сдерживалась, чтобы не начать жадно давиться, стремясь его унять.

В самый разгар моего совершенно не эстетичного пиршества внутрь дома проскользнула та самая дамочка тару-ушти и, полоснув по мне мимолетным взглядом, опять нацепила свою искушающую улыбочку и, медленно покачивая бедрами, пошла к деспоту.

— Желаешь ли ты, архонт, продолжить эту ночь в моей компании или прислать кого-то из самых юных еланий? — замурлыкала она, и у меня кусок в горле застрял от мгновенно полыхнувшего чистейшего бешенства.

— Пошла вон отсюда! — не своим голосом рявкнула я, прежде чем смогла себя остановить.

Раскосые глаза этой змеи расширились от шока. Ага, теперь она почти в ужасе смотрела прямо на меня, а я, осознав содеянное, окаменела, ожидая, когда обрушиться кара.

— Мне не потребуется общество никого из вас, еланья, — послышался спокойный голос Грегордиана.

Теперь женщина смотрела на него и выглядела будто готова заплакать. Если эти чертовы похотливые рыбы вообще могут плакать. А главное, о чем?

— Означает ли это, что теперь наша деревня лишена твоей защиты и покровительства, мой архонт? — едва не заикаясь, пролепетала женщина, и в этот момент мне стало стыдно до удушья. Я ведь заметила раньше и была почти уверена, что расстилаются они перед деспотом не от большой любви к нему.

— Нет, еланья. Вы делаете довольными моих асраи, и поэтому все останется по-прежнему. А сейчас тебе лучше уйти побыстрее, — нотка тонкой усмешки проскользнула в тоне мужчины, и он бесцеремонно, хоть и не больно потянул меня за волосы, опрокидывая спиной на свою грудь.

Подчинившись, я ощутила, что он снова готов.

Я судорожно соображала, должна ли извиниться за эту вспышку агрессии, а главное, откуда это вообще во мне взялось, но времени на раздумья деспот мне не оставил.

— Ты прогнала тару-ушти, — сказал он глубоким рокочущим голосом, без усилия разворачивая меня и усаживая сверху. — Так что тебе самой придется позаботиться обо всех моих нуждах.

Грегордиан не выглядел хоть сколько-то сердитым, скорее даже наоборот — довольным, пристально глядя вниз, туда, где соприкасались наши тела. Его дыхание снова ускорялось, рот чуть кривился в порочной ухмылке, и, кажется, единственное, что его волновало — это перспектива снова меня поиметь. И это сбивало с толку, вот только размышлять я сейчас не могла совершенно.

— Думаешь, я не справлюсь? — мужчина двинулся подо мной, располагая твердый, как камень, член прямо между моими складками, и я едва не закричала. После прошлого раза я была влажной и дико чувствительной, и даже это мимолетное воздействие мгновенно отправило меня по новой грешной восходящей спирали. Каждая мощная пульсация в его стволе посылала волны нарастающей внутренней дрожи и сокращений внизу моего живота.

Как, во имя всех проклятых богов, может простой контакт тел ощущаться так бесконечно восхитительно и окончательно? Как нечто, к чему ни прибавить, ни убавить! Невыносимый апофеоз всего, что только может дать соприкосновение одной жаждущей плоти к другой, настолько интенсивный, что — еще немного — и стало бы убийственной чрезмерностью. Каждая клетка будто пела свою собственную песню удовольствия, теряясь в общем хоре, и по венам вместо крови щедрым потоком лилось наслаждение. А ведь мы еще даже ни разу не шевельнулись! И лишь там, в глубине души все болело и надрывалось в безнадежном плаче о том, чего никогда не будет. Но я своей боли не покажу этому жестокому мужчине, скрою ее за пеленой вожделения в глазах, за развратной усмешкой. Как жаль, что от себя эту муку не спрятать, но можно заглушить, отказаться слышать. Пусть не на всегда, лишь на время. Здесь и сейчас существует лишь наша плоть и ее потребности.

— Я еще не наелась, — наклонившись, оставила укус на нижней губе деспота, и он ответил грубым стоном и резким толчком бедер, оторвавшим мои колени от опоры. Задохнувшись, я выгнулась, усиливая давление и чувствуя, как обжигающее тепло стремительно оплетает мое тело, словно живые шелковые ленты, устремляясь от лона к голове.

— Я тоже еще голоден, — проворчал деспот, сжимая мою грудь, заставляя всхлипывать от сладкой пытки. — И у нас достаточно времени для насыщения.

Насыщение, да, вот что это, подумала я, принимая Грегордиана в свое тело. Ни чувств, ни эмоций, ни возвышенности, ни надежды на что-то большее. Примитивный акт, питающий нашу темную изначальную потребность и призванный дать выход взаимной агрессии. Пусть так!

— Быстрее! — теперь он требовал скорости, рыча и насаживая меня на себя и жестко толкаясь навстречу. — Сейчас! Сейчас же!

И я, как и прежде, подчиняюсь этому властному приказу, отпуская тело в полет за собственным оглушительным оргазмом. А потом получаю щедрую добавку кайфа, наблюдая из-под ресниц, как выгибает и трясет Грегордиана.

Мы не ласкали друг друга — терзали, кажется, бесконечное количество времени. Истощали и выжимали досуха снова и снова. Но проклятое насыщение никак не приходило. Казалось, чем больше мы за ним гнались, тем больший голод испытывали.

— Хватит! — прорычал наконец Грегордиан, содрогаясь надо мной в очередной раз. И по тому, как исказилось его лицо, я поняла, что приказывает он не мне — себе. Мрачное и даже почти злорадное торжество вспыхнула внутри.

— Сдаешься, деспот? — понимаю, чем рискую, дразня этого зверя, но разум уже совершенно им опьянен и безнадежно отравлен необузданным к нему вожделением. Для страха или чувства самосохранения сейчас в нем нет места.

— Ты завтра ноги переставлять не сможешь! — огрызается Грегордиан и резко переворачивает меня на бок, прижимаясь сзади. Не обнимает — скорее уж обездвиживает, сковывая кольцом рук как тяжелыми кандалами. — Придем домой, и я покажу тебе, что быстрее ты подо мной умрешь, чем я сдамся! Каждую ночь будешь вопить, прося пощады! А теперь спи!