Илья Асриев - Кукольная лавка для импресарио

Декорации, предвестники представления, были готовы к сроку. Я снял комнаты в приличном квартале и стал ждать. Я ждал в одиночестве, но в паутину измирского мрамора попались два бокала – невинная галлюцинация пугливого воображения или намёк упорхнувшей буфетчицы на неоплаченный счёт.

От скуки я наряжал шалунью в куклу, и вечерами в моих комнатах разыгрывались жанровые сценки – свежеиспечённая кукла, изощренно вертя фотогеничным задом, изображала приличную даму, предающуюся пороку из нужды, и заламывала руки излишне призывно, и кукольные наряды страдали от приливов вечерней страсти.

Я платил за недорогие платья и подозрительное французское бельё в укромной лавке, найденной по случаю в десятке кварталов от квартиры. Трогательное кокетство распутной буфетчицы в контрабандных кружевах усыпляло воспоминания и будило страсти, приводящие к истощению сил.

Буфетная девица исчезла точно посреди разнузданной сцены, и одним скучным утром я выбросил ей вслед обрывки кружевной прелести – из меня, в силу преувеличенной практичности, не вышел стоящий фетишист.

Игра, прячась в тяжёлых интерьерах, обещала быть чувствительной, и туман предрешённой трагедии, смешиваясь с дымом восточного табака, укрыл меня от прошлого.

Я приготовился ждать, но замысел никогда не ждёт – игра началась вдруг. Одним словом, время пошло.

Вспомнил! У буфетной девушки не было никакой сестры, но был дальний родственник, шустрый, с её слов, помощник то ли нотариуса, то ли смотрителя музея, и я не смог отказать ей в просьбе ссудить молодому человеку небольшую сумму, настолько пустяковую, что возврат долга не был предусмотрен.

Но долг был погашен.

Можно отрицать всё. Можно отрицать Бога. Игру отрицать нельзя.

Я не видел, как хозяин заведения отсчитывает голландские монеты автору рекламной жемчужины. Вывеску сменили давно, в те времена я не знал ни г-на Монро, ни содержимого его лавки – меня не было в городе.

Представить публике всех кукол в лавке г-на Монро нелегко. Описание кукольной внешности требует твёрдости рисовальщика и трепетности поэта – я не смогу соблюсти чертёжную точность в метафоре. Романтические обстоятельства и черты случайных лиц я запоминаю плохо, и причина не только в рассеянности, но и в капризном устройстве воспоминаний – признаюсь, они зависят от погоды и состояния нервов.

Мне случалось ловить память на перемещении людей и предметов из одних интерьеров в другие, не связанные с этими людьми или предметами, на умышленной путанице в именах, а также в приукрашивании прошлых лиц и замыслов.

Заглядывая в прошлое, я брал в подмастерья такой механизм памяти, жернова которого вертелись по законам художественного мошенничества. Всякие неудобные шероховатости стирались ловким механизмом бесследно, и отполированное прошлое отражало ретроспективный взгляд с равнодушием опытного зеркала.

Назначение упомянутого казуса подробно прописано в полезных психоаналитических брошюрах, доступных всякому заблудившемуся посетителю аллегорического леса . Слыша скрежет механизма, я умолял память не лгать – нет нужды обманывать, когда можно договориться.

Моя сговорчивость распространялась и на других. Мне доводилось ловить людей на таком вранье, от которого у человека щепетильного пропал бы интерес к беседе, но механизм запускался вовремя, и собеседник из пустого болтуна превращался в занимательного выдумщика, отважно ступившего на зыбкую тропу бескорыстной лжи – единственной стоящей вещи, какую я находил в чужих историях.

Я видел, как легчайшее прозрачное воспоминание, пройдя сквозь жернова памяти, превращалось в пепел добровольного признания – владельцам прошлого следует остерегаться бестактности механических ассистентов.

Меня не волновало, были ли куклы достоверными механизмами. Волнующим в куклах было их вызывающее разнообразие – клянусь, перед витриной кукольной лавки я стоял с разинутым ртом.

Рядом с крупноватой по витринным меркам, длинноногой и длиннорукой белесой куклой в игрушечном пятнистом платье сидела маленькая чернявая куколка со смешным нездешним лицом, с нарисованной глупенькой улыбкой, в куцем завитом паричке, и эти куклы, одна из которых была вдвое, или даже втрое больше другой, предлагались покупателю как вещи взаимозаменяемые, и можно представить мучения свободного человека, обречённого на немыслимый выбор.

Некто, мнящий себя богачом, мог указать приказчику на обеих – но западня в том, что десятки других кукол были не хуже, и ловкач, задумавший обмануть игру, куражился бы недолго – избранные куклы, каких он успел обменять на несметные сокровища , не заменили бы малозаметной мечты, влетевшей в память без спроса, и на какую уже не хватало несметности сокровищ, и расточитель оборачивался нищим, не способным утолить жажду воображения , и приказчик, отворяя клетку, с удобством гасил тлеющее презрение о скорбную спину бредущего прочь неудачника.

Торговля у г-на Монро была организована умело – большинство кукол выставлялись, и опытный покупатель мог не спешить с выбором. Но кто мог поручиться, что посетитель окажется непременно опытным – я видел, что в лавку заходили разные люди, старые и молодые, и подозревать в расчётливости всех было несправедливо. Не знаю, что чувствовал бы я сам, окажись в лавке лет пятнадцать назад – но нет сомнений, я был бы теперь другим человеком.

Во времена моей юности не было подобных заведений, и свобода выбора была ненастоящей – хорошим тоном считалось дополнять скудость быта цветистостью выдуманных удовольствий. Частично оскопленный выбор был не так безобиден, каким он подаётся хроникёрами, и эхо его мести до сих пор живо – отсутствие опыта, приобретаемого в доступном многообразии, приближало людей к животному поведению, что сказывалось на их судьбах и общественной нравственности.

Я не хочу выглядеть моралистом, или проводником чужой коммерческой ловкости, но в череде достижений общественного прогресса последних лет я приветствую возвращение в городскую жизнь лавок, в каких идёт цивилизованная торговля куклами, поощряемая и опекаемая властями.

Некогда в портовых закоулках цивилизации роль кукол принуждали играть живых женщин, но такие штуки ушли в прошлое, и несколько надрывных описаний, доставленных нам хроникой, похожи на сентиментальные выдумки, порождённые от недостатка настоящих ужасов по части морали.

И без монокля общественной нравственности живая кукла выглядит неудобной вещью – трудно избежать назойливого участия настоящего человеческого тела в потайном удовольствии, вроде созерцания совершенных линий. Непременно вмешалась бы неделикатная зоология – я намекаю на живые запахи, сомнительную гладкость невыделанной кожи, наличие малозаметных пятен или волосков и прочего, что совершенно отравило бы дело.