Шмиэл Сандлер - Насмешка дьявола. Эротические заметки из желтого дома

Теперь я мог предаться великому траху и любовным авантюрам, которых мне так не хватало в моей молодости.

Мой дом стоял на проспекте Георга пятого.

Грузный швейцар в белых чулках и позолоченной ливрее не узнал меня:

– Чего изволите, сударь, – спросил он сонно, как умеют спрашивать одни лишь лакеи.

– Господин Жан дома? – сказал я.

– Еще не вернулись, – отвечал лакей.

Я поднялся на пятый этаж и нажал на кнопку звонка.

Я ожидал увидеть женщину, с которой делил унылое ложе в последние годы, но дверь неожиданно отворила моя мать.

«Боже мой, – вырвалось у меня, – Мама!»

Это была моя матушка, но не та аккуратная маленькая старушка, за которой я так трогательно и нежно ухаживал до самой ее смерти, а молодая девушка 18 лет, нежная, изящная с тонкой талией, стройными ножками и коротком платьице: точная копия с фотографии мамы, которая хранится в нашем семейном альбоме.

Увидев меня, девушка вскрикнула и радостно бросилась мне на шею. Я ощутил аромат тонких духов и обжигающее прикосновение налитых грудей обтянутых тонкой блузкой.

Я не очень помню мать молодой, но теперь она была полна грации и обаяния – женщина, созданная для любви.

– Жан! – вскрикнула она, – Жан, милый, ведь ты сказал, что приедешь через три дня.

Жан, так звали моего отца, так же, впрочем, как и меня. Не трудно было догадаться, что она приняла меня за отца. Она покрыла мое лицо быстрыми жгучими поцелуями. Я крепко обнял ее, она жадно впилась в мои губы.

Поцелуй был страстный и продолжительный. Против воли я почувствовал, как мое новое орудие налилось томной силой. Я напрягся, меня охватила дрожь нетерпения.

«Эскадрон к бою!» – рявкнул за дверью Епанчин, но я с укоризной осадил его:

«Остынь, Унтер, чай не в казарме находисся» Этот бравый казачок имел обыкновение говорить невпопад, проявляя полное непонимание situation, деликатности момента.

Да, господа присяжные – это была моя матушка и по законам чести, я должен был остановить ее, сказать ей правду, ведь она не подозревала, что я лгу и что-то скрываю. Я смутился и отстранился от нее:

– Погоди, мама, – сказал я

– Жан, душа моя, – она бросила на меня недоумевающий взгляд, – я так постарела, почему ты называешь меня мамой? – Голос у нее задрожал.

– Пойми, ма, этого нельзя, понимаешь?

– Не хочу ничего понимать, – капризно сказала матушка. Длинные ресницы ее дрогнули, в глазах заблестели слезы, – я так ждала тебя, я так люблю тебя… Не веришь, хочешь покажу… Я все сделаю, как ты любишь…

Не успел я опомниться, она присела на корточки, расстегнула мне ширинку и вмиг вынула мой огромный сладко пульсирующий и готовый к бою агрегат.

Все дальнейшее было как в нереальном гипнотическом сновидении: я стонал, охал и примитивно мычал, пока острое наслаждение не взорвалось бомбой в моих чреслах.

Это произошло, это настигло меня как неумолимая дождевая туча в открытом поле, где невозможно укрыться. Я обмер, я окаменел. Как это могло случиться? Я самый мерзкий негодяй, который обманул и надругался над своей ничего не ведающей матерью.

«Ну, будя, будя, мусью» пытался приободрить меня Епанчин, но я не слышал его увещеваний. Я ослабел и пал духом. Я почувствовал себя ничтожным и возненавидел себя всею душою.

Я поднял маму на ноги, я положил свою преступную голову ей на грудь, как в детстве, когда был напуган молнией и оглушительными ударами грома.

Я горько заплакал и попросил у нее прощение. И, как в детстве она стала меня утешать, нежно поглаживая мне затылок и уши.

– Ну что ты, милый, сейчас все пройдет, сейчас выглянет солнышко. Ты не хочешь принять ванну, устал, поди, с дороги?

– Нет, Николь, я погуляю немного на свежем воздухе.

Я назвал ее по имени и мне надо было привыкнуть к нему, чтобы снова невзначай не назвать мамой.

– Вот и прекрасно, mon cher, – сказала мама, – только возьми, пожалуйста, этот талисман…

Она вложила мне в руку золотой медальон в форме сердца.

– Я купила его вчера, чтобы с тобой никогда ничего не случилось.

Мама искренне заботилась обо мне, как делала это всегда на протяжении всей своей жизни, ведь я был её любимым и единственным ребенком

– И смени, пожалуйста, рубашку, мон шер, – сказала она вдогонку, – Софи, постирает.

Софи работала у нас горничной и много лет заботилась обо мне в далеком детстве. Я помнил, как эта статная рослая девица прижимала меня к своим пышным грудям, утирала сопли и кормила блинчиками с изюмом.

Это были дорогие моему сердцу воспоминания отрочества и я радовался скорой встрече с моей очаровательной няней.

В почтовом ящике я обнаружил письмо от профессора Лежье. Он спрашивал меня, принимаю ли я таблетки Барбенала. Я выбросил письмо в мусорную корзину, вышел на пустынную пахнущую дождем улицу и предался горьким размышлениям.

Холод пронизывал меня до костей, уныло скрипя, качались на ветру тусклые фонари. Я накрыл голову меховым капюшоном, но укрыться от себя было невозможно. Гнетущая тоска охватила меня, мысли путались, я шел словно в бреду и сиплым от сырости голосом искал и не находил оправдания моему малодушию: почему я не открылся ей, почему не пресек?

Чувство гадливости и болезненного отвращения переполняло меня, ничто в мире не могло оправдать моего поступка. Оставалось только уйти в монастырь и всю жизнь замаливать грех, который я невольно взял на душу.

Неожиданно повалил мокрый снег, который тут же таял на земле. Злющий ветер хлестал меня по лицу.

Я подошёл к телефонной будке, чтобы поговорить с незнакомцем. Я не знал номера телефона, но был уверен, стоит мне взять трубку и я услышу отвратный голос этого грязного старикашки.

Я совершил ужасную ошибку, подписав с ним контракт.

Это было самое страшное несчастье когда-либо случившееся со мной.

Я не сомневался, возмездие неизбежно настигнет меня.

– Зачем вы устроили мне эту встречу, – сказал я, до боли в пальцах сжимая трубку и, пытаясь справиться с гневом, – теперь я преступник, я совершил кровосмешение…

– Перестаньте делать из пустяка трагедию, – сказал он, – теперь вы присоединились к пантеону великих. Вспомните, Нерон спал, со своей матерью, Эдип женился на своей матери. Вы ведь хотели необыкновенных возвышенных чувств и приключений, вы имеете их. Неужто вы думали получить удовольствие в объятиях молодых и продажных самок? Взять свою мать в расцвете красоты, женщину, которая дала тебе жизнь, вот истинное и высшее удовольствие. И кто сказал, что это плохо, бледнолицые и лицемерные служители церкви?

Они не правы: Nur die Liebe der Mutter ist ewig, – продекламировал он, – только мамина любовь длится вечно.

В голосе графа звучал трагический пафос и я представил себе его холодные глаза, в которых не было ни Бога, ни Совести, ни Советской власти.