Этьен Экзольт - Сердца наши золотые, инкрустированные бриллиантами

Красноватый куб вращался над поверхностью устройства, уверяя в его готовности и я, коснувшись запускающей воспроизведение кнопки, вернулся на диван, сложив руки и ожидая неведомого зрелища.

Запись была сделана на плохом оборудовании и представляла собой многократную копию, потерявшую в том размягчающем повторении четкость и яркость. Первым, что я увидел, была дрожащая полоса по периметру устройства, волнистая прерывистость, вздымающаяся графиками таинственных явлений, а затем, как мечта пробивается сквозь плоть, из крошечной сияющей точки в левом углу поднялось, расправившись, изображение. Девушка, несомненно являвшаяся моей Снежаной, стояла на коленях, левым боком ко мне, улыбаясь, правой рукой сжимая трубную плотность мужского члена, левой взвешивая астероиды тестикул. На бедрах ее ликовали межзвездным шелком черные трусики с золотой бабочкой, купленные мной меньше, чем полгода назад, оставлявшие обнаженными ягодицы и великолепно сочетавшиеся с некоторым другим имевшимся у нее бельем. За ней, в глубине изображения, расплывчатыми темными силуэтами покачивалась мебель, пленительное кожаное кресло, часть комода, слабоумно выпустившего обвисший верхний, изогнутая посадочной штангой лунного модуля ножка кровати. Волосы ее сплелись в косу, широко раскрытыми глазами она восхищенно смотрела на мужчину, поглаживая его набухающий член, меньший в длине, но чуть более толстый, чем пристроившийся на моем теле. Ноги мужчины, юную приобретшие гладкость, прочные, тяжелые, опасно растягивавшие кожу вспыльчивыми переливами солнечных мышц, указывали на существо могучее, намного превосходящее меня силой и я заподозрил, что именно это и могло привлечь мою увлеченную предательницу. Уверяя меня, склонного к напряженной худобе, что подобное телосложение, тонкое, изящное, подвижное, более прочего приятно ей, она, тем не менее, восторгалась некоторыми мускулистыми актерами и я много раз заставал ее мастурбирующей в то время, как на экране перед ней распирающие могучими мышцами саму действительность мужчины совокуплялись друг с другом. Но такая ложь, текучая, живая, страстная, всегда была приятна мне, завораживая и возбуждая меня, позволяя находить приятными воображаемые картины того, как ее тонкое, хрупкое, гибкое тело слабой воительницы прижимается к огромному, загорелому, бугристому самцу. В этом естественном и справедливом единении виделось мне нечто застенчиво извращенное, некое варварское предательство, дерзкое откровение отравителя, отказ от разума, возвращение к одеревенелой дикости, усмиренное подобие зоофилии, разрушение стерильных машин, призыв отказаться от современности, поиск величия в прошлом, полном гниющих в сточных канавах трупов. Как и следовало существу, увлеченному противоположным, я не мог не испытывать болезненного влечения ко всему этому, я просил Снежану записать ее фантазии об огромных, гладких, нетерпеливых самцах, совокупляющихся с ней, насилующих ее и сам с легкостью добивался семяизвержения, перечитывая или слушая те откровения. Как и во многих иным случаях, воплощение воображаемого казалось привлекательным до тех пор, пока не замкнулось, испустив разряд осуществления.

Звук отсутствовал. Подняв голову, девушка улыбалась, смеялась, что-то говорила мужчине, поглаживая и сжимая его тестикулы, восторженно-счастливая, как будто было то исполнением давней ее мечты или она встретилась с возлюбленным, которого считала погибшим. Возможно, он отвечал ей, говорил слова возбуждающие, яростные, непристойные, оскорблял ее, угрожал ей и производил все прочее, что обязан был воссоздать согласно усыпляющим ритуалам благоразумного насилия. Должна была присутствовать причина, превосходящая привлекательность для ее согласия совершить нечто подобное, мужчина должен был обладать помимо всесильного тела чем-либо удивительным, невероятным, изысканно редким, вынудившим бы ее забыть о привычной надежности нашего союза, о всех его преимуществах и грядущем великолепии. Признаваясь, что хотела бы провести со мной всю жизнь, она открывала мне свои слабости, нежелание перемен, страх перед всем окружающим миром, вполне устраивавшие меня, привязывавшие ее к моему непостоянству. Любое изменение представлялось для нее мучительным, новое начинание виделось невозможным. Не имелось силы, кроме моего желания, способной вынудить ее к тому, что не было пережито ею ранее. Изнемогающий от напряжения страх выкупил все ее мысли и шантажировал их теперь, вынуждая следовать его воле. Список того, чего боялась она, был весьма продолжителен и разнообразен, но первым в нем было изнасилование, о котором она нередко мечтала в увлеченности ночного бреда. В такие минуты я замирал, не дыша, боясь неосторожным вдохом прогнать, остановить течение ее невнятных слов, восхищаясь тем, сколь разнообразны были предлагаемые ими сценарии. При ее невзрачной, ничем не отличающейся от тысяч прочих девушек внешности, едва ли стоило так опасаться насилия. Когда я говорил ей об этом, она отвечала, что насилуют и некрасивых девушек, что есть извращенцы, которых не интересуют особи привлекательные, что возникает стечение обстоятельств, при котором мужчине становится неважно, какая именно женщина может ему поддаться. С этим я был вынужден согласиться, но также отмечал и непоследовательность в ее попытках избежать неприятного. Задержавшись у подружки, она выбирала короткий путь через парк, вместо заполненной туристами улицы, могла остаться у малознакомых людей на ночь, поймать случайную машину, пытаясь сэкономить на такси. Полагая изначально, что в прошлом ее имелся некий неприятный инцидент, я некоторое время терпел, приберегая расспросы о том, надеясь на волнующую, возбуждающую историю, но так и не получив ее обрекающих на неистовую похоть откровений. Боялась она и опьянения, ни разу не допустившего к ней его расторопных, пританцовывающих слуг. На любой вечеринке, мероприятии, приеме, даже в обществе людей знакомых и безопасных, если таковые имелись где-либо в этом мире, она очень осторожно относилась к любому алкоголю, не говоря уже о дымах, порошках и игольчатых жидкостях. Нужно было видеть, как она делает глоток красного вина, осторожно пробует его на вкус, глотает и озирается вокруг, всматриваясь в окружающее, стараясь заметить первые признаки душераздирающего опьянения, намек на низвергающее отравление, немедля отстраняющая бокал и не прикасающаяся больше к нему, садящаяся поодаль ото всех, скрестив на груди руки, закинув ногу на ногу и пребывающая в таком положении до тех пор, пока признаки дурмана не исчезнут и мы не сможем, потворствуя ее требованию, отправиться домой. Два этих страха соседствовали, умилительно дополняя друг друга, как рак-кровосос и рыба-барсук. Однажды, на школьной вечеринке, она немного выпила, кто-то пытался поцеловать ее и ему это почти удалось. Признание в том произносимо было ею так, как будто по своей воле она отдалась одновременно десятку мужчин, словно то был величайший проступок ее и считала она, что никогда не должна вновь допустить подобного.