Этьен Экзольт - Сердца наши золотые, инкрустированные бриллиантами

Изображение дернулось, изогнулось, посреди него вспыхнула извилистая галактика, разошедшаяся сверкающими мятыми рукавами и я пропустил то мгновение, когда пальцы девушки отпустили блестящие и гладкие тестикулы мужчины и она обеими руками схватилась сперва за его бедра, а потом сместила ладони к ягодицам. Будь перед ней некто равный мне, музыкант, поэт, санитар, я был бы спокоен. Именно неоспоримое отличие мужчины, его ядовитое превосходство, вынуждало меня ревновать. Сколько бы силы не старался передать мне в свое время брат, я все равно оставался слабым и только беспредельная злость, морщинисто – сухая, жесткая, непоколебимая, позволяла мне одолевать противников, намного и во многом меня превосходивших. Даже мой отец смеялся, сравнивал меня с нахальной гиеной, пророчил мне поедание трупов и колдовскую мечту. Часто сбегая или уклоняясь от схватки, когда становилось очевидно, что всей злобы окажется недостаточно для превосходства над противником, чрезмерно превосходившим меня силой или умениями, я все же радовался изящной, хрупкой тонкости своего тела, его естественному проворству и легкости, столь радостно совпадавшими с наиболее приятным образом, каким я хотел представлять и подавать свою непререкаемую плоть. И только теперь, когда я видел, с каким благоговением взирает Снежана на вздыбленного атлета, с каким ласковым упорством поглаживает каменные мускулы его ног, я усомнился в правильности выбранного видения, я задумался о походе в тренажерный зал, приобретении препаратов, необходимых для скорейшего роста мышц и всего прочего, уподобившего бы меня этому глянцевому чудовищу. К счастью, сознание мое оказалось более благоразумным, чем я сам и, совместно с укоряющей памятью, вернуло мне чистоту, на мгновение явив перед взором профессора Сколовского, читающего лекцию о нейробиологических аспектах порнографии. Покачивания его неаккуратной густой бороды, волосы, торчащие вверх так, словно был он поклонником устаревшей деструктивной музыки, спокойная речь, снабженная в точно выверенных местах едкими шутками о женщинах и устройстве мира, напомнили мне о том, кем я хотел быть и должен был стать. Все остальное было чуждым, разрушительным, глупым, вело к жеманному забвению и бурной пустоте.

Опомнившись, вновь став вечным наблюдающим, я увидел, как Снежана, чуть приподнявшись, потянулась расходящимися губами к ультрамариновой от цветового искажения головке и они, сжавшись, впились в ее острие вогнувшим щеки поцелуем, а уже через мгновение, резким броском, поглотили ее, вытянув подбородок девушки, но оставив открытыми глаза. Увидев достаточно, я остановил воспроизведение, выключил устройство, извлек из него кассету, отправил его на прежнее место заточения, все это совершив в спокойной тишине, не чувствуя себя ни возмущенным, ни удивленным, с легкостью подавляя трепещущую ярость, нашедшую было место между ребрами моими, зацепившись за них хваткими щупальцами. Став детективом, дознавателем, инквизитором, я смогу выяснить посредством расспросов и поддельных пыток, кем был тот мужчина и, самое важное, что в нем оказалось для нее соблазнительным. Не желая стеснять руки свои, я оставил кассету в квартире, положив ее в пластиковый пакет и спрятав под диваном, куда едва ли решит заглянуть мой брат, если появится в этой квартире с очередным любовником. Имея возможность жить в любом из двух десятков городов мира, он, как только выдавалось у него пустое время, в перерыве между контрактами, прилетал сюда. Случалось, что я неожиданно встречал его на улице, загорелого, пьяного, безумного, и он обнимал меня, прижимал к своей пропитанной потом форме еще одной далекой страны, о которой мало кто слышал здесь, предлагал мне разделить с ним бутылку вина, тянул в таверну, где, выбрав стол между уже занятыми, нарочито громко расспрашивал меня о моих успехах и любовницах. Среди них он больше всего не мог терпеть мою пряноглазую Снежану, поражаясь тому, что я могу произвести совокупление с подобным ей созданием. Отвращение, вызываемое ею, было непонятно мне, а он отказывался объяснять его, уверяя меня, что все в этой девушке, незавершенность ее ломаных, резких, неуверенных движений, более подобающих безропотному насекомому, слегка вкрадчивый, подергивающийся голос ее, выдававший недостаток самообладания, стыдливые глаза, как будто извиняющиеся за некий недавно совершенный проступок, которым, как полагал я, могло быть само существование ее, суждения, не имевшие в своем числе ни одного, отличавшегося от принятых здравомыслием, ее мечтания, исходившие из настоящих возможностей и не предполагающие обретения иных, желание поддаться обстоятельствам и следовать их увлекательному течению, все обязывалось служить источником исступленного отвращения. Пожимая плечами, я соглашался с ним, но возвращался к ней, находя приятным ее упругое страдание в полуночном витражном метании, в стробоскопическом блеске наслаждения, испытывая влечение к ее влагалищу, способному до боли сжать мой член, к ее грудям, выделявшим во время менструации горьковатую жидкость, которую я, смеясь, называл молоком и от вкуса которой моя плоть, даже если выбросила она семя секунду назад, напрягалась вновь, к ее твердому язычку, знавшему, написанием каких древних рун можно меня расколдовать. Брат смеялся надо мной, во время кратких телефонных звонков с другого конца мира спрашивал, все ли еще я живу с той неприглядной шлюхой, как будто там, в пустынной крови, это интересовало его более прочего. Думаю, он обрадовался бы этой видеозаписи, как и увиденной мной ранее фотографии, ее двойное или всего лишь протяженное предательство восхитило бы его, он бы смеялся, потирая предплечье, как всегда делал в моменты величайшей радости, он бы напоминал мне всего его кишечные предсказания и клинописные пророчества. Сам же я беспокоился о другом, ибо заподозрил, что именно Михаил и был тем, кто запечатлел те кадры, держал камеру, а возможно, и участвовал в неувиденном мной продолжении. Причины, побудившие его к тому, волновали меня больше, чем сам факт произошедшего, ибо он не менее моего презирал ту девушку. Ревность, возникшая во мне, происходила от призрачной зависти, испытываемой по отношению к его образу жизни, к его утонченно эгоистичному, слегка лицемерному взгляду, погруженности в выбранное им, соответствующее представлениям об интеллекте и научной изысканности дело, которое, как когда-то надеялся я, могло быть и моим собственным. Отступление от всего того было вызвано моей воспаленной ленью, моим отрешенным пристрастием к наслаждениям, потворствованием воображению и блудливым мечтам, в чем я мог винить только самого себя, но иногда мне снилось, что я стал им и я просыпался с улыбкой и напряженным членом.