Октав Мирбо - Дневник горничной

Эта Матильда была сногсшибательна… барыня больше не настаивала.

И потом, каждый день, в бельевой. Матильда говорила:

— Слушайте!.. Сейчас начнется обедня…

Она вынимала из кармана желтенькую книжечку и читала нам вслух, несмотря на протесты англичанки, мычавшей: «перестаньте… безобразницы», что не мешало ей проводить минуты, вытаращив под очками глаза, уткнув нос в гравюры, которые она, казалось, презирала…

Умора была, скажу вам…

Ах! эта англичанка! Никогда в жизни я еще не встречала такой комичной лицемерки.

У нее была страсть выпивать и бегать за женщинами. Тогда обнаруживались во всем безобразии ее пороки, обычно скрываемые под маской пуританства. Впрочем, нужно сказать, что она грешила больше в мыслях, и мне не приходилось слышать об ее «действительных» проделках. По выражению барыни, мисс довольствовалась в действительности «самой собой»… своей особой она дополняла ту коллекцию выродков, из которых состоял этот, вполне «современный» дом.

Как-то ночью я была дежурной и ждала барыню. Все в доме спали, и я одна дремала, сидя в бельевой.

Около двух часов барыня вернулась. Я вскочила на звонок и застала барыню в ее комнате. Устремив глаза на ковер и снимая перчатки, она надрывалась от смеха:

— Вот, опять мисс окончательно напилась… — сказала она…

И указала на англичанку, распростертую на полу; подняв одну ногу, она вздыхала, охала и бормотала что-то нечленораздельное…

— Ну-ка, — сказала барыня, — подымите ее и уложите спать.

Так как она была очень тяжела, барыня стала мне помогать, и нам с большим трудом удалось поднять ее на ноги.

Мисс уцепилась обеими руками за накидку барыни и бормотала:

— Я не хочу от тебя уходить… Никогда больше… Я тебя страшно люблю… Ты мой ребенок… Ты прекрасна…

— Мисс, — возразила барыня, смеясь, — вы старая потаскуха… Ступайте спать.

— Нет, нет… Я хочу спать с тобой… Ты прекрасна… Я тебя обожаю… Хочу тебя поцеловать.

Уцепившись одной рукой за накидку, другой она ласкала грудь барыни, и вытягивала для мокрого поцелуя свой противный поблеклый рот…

— Поросеночек, поросеночек… маленький поросеночек… Хочу тебя поцеловать… Пу!.. Пу!.. Пу!..

В конце концов, я высвободила барыню из объятий мисс, которую вытащила из комнаты… Тогда ее нежность обрушилась на меня…

Еле держась на ногах, она обняла меня за талию, и блуждала по моему телу рукой, с большей смелостью… Намерения ее были очевидны…

— Перестаньте же, старая потаскуха!..

— Нет!.. Нет… Ты тоже… прекрасна, люблю тебя… пойдем со мною… Ну!.. Ну!.. Ну!..

Не знаю, как бы я отделалась от нее, если бы ее настойчивые попытки не прервались на пороге ее комнаты потоком хлынувшей рвоты…

Подобные сцены очень занимали барыню. Она искренно веселилась при виде самых отвратительных наклонностей…

Как-то раз я застала барыню рассказывающей одной из своих подруг в уборной, впечатление от посещения накануне с мужем специального «дома», где она наблюдала любовь двух маленьких горбунов…

— Стоит посмотреть, милая… Страшно любопытно…

Ах! те, которых не обманешь внешним видом пристойности, знают, насколько «высшее общество» гнило и испорчено… Можно сказать, нисколько не клевеща, что оно существует только ради низкого разврата и мерзостей.

Я, постоянно вращавшаяся в буржуазной среде, могу сказать с уверенностью, что чрезвычайно редко можно встретить здесь любовь высшего порядка или искреннюю нежность, страдание, самопожертвование, жалость, освящающие и возвеличивающие это чувство.

Еще одна подробность относительно барыни…

За исключением приемных дней и парадных обедов, барыня и Коко принимали в интимном кругу одну очень шикарную парочку; они вместе бегали по театрам, концертам, ресторанам и, как говорят, по неприличным местам. Он — красивый мужчина, женственный, с почти безбородым лицом; она — рыжеволосая красавица с необыкновенно страстным выражением глаз и таким чувственным ртом, которого я еще никогда не видала. Нельзя было точно определить, что представляла из себя эта пара… Когда они обедали вчетвером, говорят, что их беседа принимала такой омерзительный характер, что случалось, у метрдотеля — который и сам, впрочем, был не дурак — являлось страстное желание швырнуть им блюдо в физиономию. Между прочим он не сомневался в том, что между ними существовали противоестественные отношения, и надо думать, что они предавались таким же оргиям, какие изображались в желтеньких книжечках барыни. Эти вещи, если и не очень часто, то все-таки практикуются. И люди, которых к этому не влечет страсть, занимаются этим из снобизма… Это считается высшим шиком…

Можно ли было, однако, подозревать такие гадости в барыне, которая принимала архиереев и папских послов, и о которой писали в «Gaulois», прославляя ее добродетели, изящество, милосердие, стильные обеды и преданность истинно-католическим традициям Франции?..

Как бы там ни было, несмотря на всю их порочность и грязь дома, нам жилось весело, привольно, и барыня никогда не интересовалась поведением прислуги…

Сегодня вечером мы дольше обыкновенного оставались в кухне. Я помогала Марианне сводить счета. Она никак не могла разобраться в них… Я заметила, что она, подобно всем лицам, облеченным доверием, таскает и наживается, сколько только может. Она даже проделывает штуки, которые меня изумляют… Но это нужно знать… Случается, что она запутается в цифрах и смутится перед барыней, которая сейчас поймет, в чем дело… Жозеф понемногу привыкает ко мне. Даже иногда удостаивает меня разговором… Так сегодня вечером он не пошел к своему закадычному другу пономарю… И, в то время, как Марианна и я работали, он читал «Libre Parole»… Это его газета… Он не допускает, чтобы читали другую… Я заметила, что во время чтения, он посматривал на меня с новым выражением во взгляде…

Окончив чтение, Жозеф пожелал изложить предо мною свои политические взгляды… Он устал от республики, которая разоряет и бесчестит страну… Он жаждет военного режима…

Пока у нас не будет военной диктатуры — настоящей военной — ничего хорошего не будет… — говорит он…

Он за религию… потому что… в конце концов… вообще… словом — он за религию…

— Пока во Франции не будет восстановлен прежний культ религии… пока не заставят всех ходить к обедне и к исповеди… ничего порядочного не будет, ей-Богу!..

В своем чулане при конюшне, он развесил портреты папы и Дрюмона; в комнате — портрет Деруледа; в маленьком амбарчике — портреты Гэрена и генерала Мерсье… отъявленных прохвостов… патриотов… настоящих французов!.. Он тщательно собирает все антисемитские песенки, все раскрашенные портреты генералов, все карикатуры подобного рода… Ибо Жозеф — яростный антисемит… Он состоит членом всех религиозных, военных и националистских обществ департамента.