Октав Мирбо - Дневник горничной

Теперь, когда дни уменьшились, барин сидит у себя в кабинете, где занимается, черт знает, чем… Бесцельно перебирает старые бумаги, пересматривает каталоги семян и аптечные объявления, перелистывает с рассеянным видом старые охотничьи книги… Нужно его видеть, когда я вхожу вечером опустить шторы или посмотреть огонь. Он подымается, кашляет, фыркает, чихает, хлопается об мебель, опрокидывает вещи, старается самым нелепым образом привлечь мое внимание. Я делаю вид, что ничего не слышу, ничего не понимаю из этих ломаний, и выхожу высокомерно, молчаливо, даже не взглянув, точно его здесь нет…

Вчера вечером мы обменялись следующими словами:

— Селестина!

— Что угодно барину?

— Селестина!.. Вы ко мне не ласковы… почему вы со мною так не ласковы?

— Но барин, ведь, убежден, что я потаскушка…

— Перестаньте…

— Грязная девка…..

— Перестаньте… перестаньте…

— Что у меня дурные болезни…

— Ну, к черту все это, Селестина!.. Ну же Селестина… послушайте меня…

— Дерьмо!.. К чертовой матери!..

Ей Богу!.. Я это выпалила, не задумавшись…

Довольно уж с меня… меня уже больше не занимает кокетничать с ним и кружит ему голову.

Ничто меня не занимает… Но еще хуже то, что и ничто не раздражает. Может причиной этого воздух этого дурацкого места, деревенская тишина, тяжелая и грубая пища? Меня охватило какое-то оцепенение, в котором, впрочем, есть своя прелесть… Во всяком случае это притупляет чувствительность, умиротворяет воображение, помогает переносить крик и брань барыни… Благодаря этому состоянию, я не без удовольствия провожу вечера с Марианной и Жозефом, чудаком Жозефом, который теперь никуда не ходит и, кажется, охотно остается с нами. Мысль, что может быть Жозеф увлекается мною, признаюсь, мне приятна. Мой Бог, да… это, кажется, так: об этом я думаю, затем читаю, читаю… романы, романы, без конца романы… Я перечла Поля Бурже… Его произведения уже не восхищают меня, как прежде, напротив, наводят скуку и кажутся фальшивыми и неискренними… Их можно читать в том настроении, которое охватило меня, когда, впервые ослепленная, очарованная, я соприкоснулась с роскошью и богатством. Теперь, когда я оправилась от всего этого… они меня уж больше не трогают… Они восхищают самого Поля Бурже… Ах! теперь я уж не так глупа, чтобы обращаться к нему за психологическими объяснениями, потому что я лучше его знаю сама, что скрывается за драпри салона, и под кружевным платьем…

С чем я не могу свыкнуться, это с неполучением писем из Парижа… Каждое утро, когда приходит почтальон, у меня начинает колоть сердце при мысли, что все меня позабыли; и в эти минуты я особенно чувствую протяженность моего одиночества… Напрасно я пишу моим бывшим товаркам, и чаще всего г. Жану отчаянные и настойчивые письма; тщетно умоляю их подумать обо мне, вырвать меня из этой трущобы, найти мне в Париже какое-нибудь место, хотя бы самое скромное… Никто, ни один человек не отвечает… Я бы никогда не поверила такой неблагодарности, такому равнодушию.

Все это заставляет меня еще судорожнее цепляться за то, что у меня остается: прошедшее и воспоминания.

Воспоминания, в которых, несмотря ни на что, радость побеждает горе… Прошедшее, дающее мне надежду, что не все еще для меня потеряно, и что случайный упадок еще не окончательное падение… И потому, когда я одна в своей комнате слушаю из-за перегородки храпение Марианны, олицетворяющее всю тягость настоящего, я стараюсь заглушить эти звуки воспоминанием былого счастья и страстно упиваюсь своим прошлым, создавая из его разрозненных клочков иллюзию будущего.

Сегодня, — шестое октября, — день, слишком памятный для меня. Пять лет прошло с той трагической истории, которую я расскажу, но все ее детали еще живут в моей памяти. В этой драме главное действующее лицо покойник, несчастный, маленький покойник, кроткий и нежный, которого я убила своими ласками, — тем, что подарила ему слишком много радости, слишком много восторгов… И в течение пяти лет, как он умер — умер чрез меня — сегодня первый раз, шестого октября, я не отнесла на его могилу обычных цветов… Но я сделаю из этих цветов более прочный букет, который лучше украсит и лучше сохранит его дорогой образ, чем могильные цветы землю, под которой он спит… Потому что эти цветы я соберу в цветнике моего сердца… где растут не только ядовитые цветы разврата, но распускаются и большие, белые лилии любви…

Помню, как сейчас, это было в субботу. В рекомендательной конторе, на улице Колизей, куда я в течение недели аккуратно являлась каждое утро, меня представили пожилой даме в трауре. Никогда, кажется, я еще не встречала такого привлекательного лица, таких кротких глаз, простых манер, не слыхала более приятного голоса… Обратилась она ко мне в высшей степени деликатно, отчего мне даже внутри стало тепло.

— Дитя мое, — сказала она мне, — м-м Полат-Дюран (содержательница конторы) дала мне о вас самые лучшие рекомендации… Я думаю, что вы этого заслуживаете, судя по вашему лицу, которое мне нравится своей открытостью, веселостью и интеллигентностью. Мне нужна особа, на которую я могла бы положиться, и кроме того очень преданная, преданная!.. Ах! я знаю, что требую почти невозможного, потому что, в конце концов, вы меня не знаете, и у вас нет никаких оснований быть мне преданной… Я объясняю вам свое положение… Но почему вы стоите, дитя мое… сядьте возле меня…

Достаточно, чтобы со мною заговорили вежливо, чтобы на меня не смотрели, как на существо, вышвырнутое за борт жизни, что-то среднее между собакой и попугаем, чтобы я тотчас же растрогалась и почувствовала, что во мне оживает детская душа. Все мои сомнения, возмущения, злость, точно чудом куда-то проваливаются, и я чувствую к лицам, которые говорят со мной по-человечески, глубочайшую любовь и преданность. Я также знаю по опыту, что только несчастные люди способны ставить страдания низших на одну доску со своими… В доброте счастливых всегда чувствуется грубоватость и отчужденность!.. Как только я села около этой почтенной дамы в трауре, я уже ее любила, и любила искренно, всем сердцем.

Она вздохнула:

— Я предлагаю вам не очень веселое место, дитя мое…

Я живо возразила с горячностью, которая от нее не укрылась:

— Все равно, барыня… Все, что барыня от меня потребует, я сделаю…

И я говорила правду… Я была готова на все…

Она поблагодарила меня кротким взглядом и продолжала:

— Итак, вот… Я много испытала в жизни. Изо всех близких, которых я потеряла… у меня остается один внук… которому тоже угрожает смерть от ужасной болезни, унесшей остальных…

Не решаясь произнести название этой болезни, она указала мне на грудь старческой рукой, одетой в черную перчатку… И продолжала с еще более жалким выражением: